Сегодня говорят, что Летов настолько внесистемен, внеидеологичен, да и попросту дик, что он как бы уже и не русский, а какой угодно, вне географий, вне границ, всечеловеческий. Сущая ерунда, конечно, потому что в силу именно этих своих качеств Летов и является русским на всю тысячу процентов. Как, впрочем, и всякий иной великий русский.

Я не услышал его тогда, когда Летова пел всякий дурак с гитарой во дворе, ни единого слова не понимая. Если бы понимали — они бы не разошлись, едва повзрослев, по сторонам, все эти беспутные недоростки, рисовавшие «ГрОб» на стенах и оравшие «Все идет по плану!».

Я услышал его в те дни, когда полюбил женщину, девушку, девочку, — и в ее изящной квартире, совершенно неожиданно, играл Летов, «Сто лет одиночества».

— Меня это очень возбуждает, — говорила мне она, и в этом не было ни гранулы пошлости, а только чистота, страсть, стремительное солнце.

Отсюда, из этой страсти, рукой было подать до Лимонова и его ватаг: приход Летова к нему был абсолютно логичным. Они оба занимались, по сути, одним и тем же: никакой не политикой, а спасением человека, спасением почвы, на которой человек стоял, преодолением несусветной пошлости и бесконечной подлости.

Только безумцы думают, что Летов писал песни про анархизм, про фашизм, про наркотики и про «пошли вы все на х…».

Он пел о том, что испытывал ужас от такого, когда «…дырка на ладони — так ему и надо, Некому ответить — нечего бояться!» Потому что надо отвечать.

И он отвечал, сколько смог, как умел, как получалось. Тем временем ненасытный хаос настигал, реальность выварачивалась наизнанку и жила так — мясом, белыми костями грудины, нервами и кровотоками наружу. Потому что — надо больно, больно надо, иначе никак.

Летов стремился к человечности по-настоящему, по-человечески, всеми силами, поперек любой кривды, к последней истине напрямую, через бурелом.

Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить, как Летов пишет и поет песни, я только такую картину и вижу: чернеющий, насмерть спутанный корнями и сучьями кромешный лес, сквозь который бредет, прорывается слабый человек с голыми, в кровь разодранными руками.

Он, конечно же, вышел на свет. Иначе не может быть.

С новым русским кино мне тотально не везет. Все время кажется, что есть какое-то другое новое русское кино, а то, что мне подсовывают, — это недоразумение, которое приличные люди и обсуждать постесняются.

Но нет, открою иной журнал — и там описывают наши замечательные кинокартины, у всех серьезные лица, никто не прыснет со смеху, не скажет: «Да ладно, мужики, мы же глумимся! Разве об этом кошмаре можно говорить!»

Новое русское кино (то, что я видел) снимают люди, которые не умеют этого делать. Как правило, кино повествует о том, чего не знают люди, которые его снимают. И в конце концов это кино показывают тем, кого авторы фильма не уважают и уважать не умеют.

Досмотреть новое русское кино до конца у меня не хватает физических сил, в эти минуты я всем своим существом понимаю, что жизнь свою трачу впустую, и потом очень долго не могу простить себе полтора или два часа всмятку убитого времени.

Последний фильм, который я в муках, в три захода все-таки досмотрел до конца, — «Глянец» Михалкова-Кончаловского. По итогам просмотра я вновь понял, что дар — это то, чем тебя одаривают. Однажды одарили — однажды и забрать могут. Быть может, дар — это не самая приятная вещь, подозреваю, что он тяжел, его приходится таскать на горбу и за него надо отвечать всей судьбой своей. Михалков-Кончаловский снял бездарное (то есть лишенное дара) кино, зато сам он выглядит отлично, и нет никаких причин, чтобы осуждать его за это. Очень взрослый парень налегке — какие к нему могут быть претензии.

«Глянец» замечательно иллюстрирует тезис, что кино у нас снимают о том, чего не знают: российский кинематограф — своеобразный вид социальной фантастики, куда более стыдный, чем самый паскудный соцреализм. Михалков-Кончаловский не знает, что такое русская деревня, не знает, кто такие русские бандиты, не знает, что такое русский глянец, — но жаждет все это изобразить. В итоге не только он, но и многие иные российские режиссеры снимают русскую жизнь почти так же, как ее снимают европейцы или американцы. Только если у зарубежных, млять, мастеров киноискусства получается просто китч, то у наших — китч с претензией на духовность, на достоевскость, на знание психологии драной русской души. Иностранцы делают бодрый, горячий и питательный навоз, а наши — навоз рефлексирующий, изначально холодный, которым даже огород удобрять нельзя.

Мне лень разбирать по деталям картину Андрона Сергеевича: почти вся она вылеплена по-дурацки, будто придумывалась на ходу. Вспомните хотя бы, как дешевый деревенский бандит, кошмарящий в своем Мухосранске ничтожных журналистов, откуда-то появляется в Москве, давит на спонсоров элитного показа мод, а потом становится приближенным непомерно крутого олигарха.

Всякий герой этой фильмы слишком много и подробно объясняет, что, как и зачем он делает: от того дядьки, что изображает «торговца лохматым золотом» Листермана, до той тетьки, что изображает редактора глянцевого журнала. Режиссер то ли держит зрителя за дурака, то ли сам себе весь фильм пытается объяснить, что есть глянец в его понимании. Скорей второе.