Итак, мы с нашими чернилами и перьями представляем собою большую силу. Политики хорошо это знают, потому-то они и напускают на себя такой презрительный вид. Когда мы говорим, все настораживают слух; к нам обращены все сердца. Стоит появиться художнику — и людей охватывает трепет, земля плачет или радуется: он — хозяин положения, он бессмертен, будущее принадлежит ему.

Разумеется, такой писатель придется не по вкусу властям. Он недостаточно усердно занимался фехтованием и верховой ездой, он будет плохо выглядеть на парадах. К тому же он сам признается, что не обладает никаким политическим влиянием, и если бы он захотел стать депутатом, ему непременно предпочли бы какого-нибудь дурака. Сельская охрана и та отказывается его слушать. Так как ему никого не удалось убедить, что спасти Францию может только его драгоценная особа, он может сколько угодно важничать, сморкаться, менять белье и мнения — он ничем не потрясет своего отечества. Словом, государственная машина нимало с ним не считается. Он не оказывает ни малейшего воздействия на ход событий сегодня. Но зато какой реванш он возьмет завтра!

Ну что же, господа, управляйте, творите историю! Мы — писари, и наше дело писать. Только берегитесь! В Риме нас зовут Ювеналом, и мы пишем сатиры. В эпоху Реставрации мы подписываем наши памфлеты именем Поля-Луи Курье; а в день 2 декабря мы — это Виктор Гюго: это мы потрясаем людей гневным криком «Возмездия», это мы даем пощечину рождающейся Империи.

Знайте! На месте наших правителей я бы лишился покоя. В наши дни среди политиков слишком много смехотворных фигур и слишком много людей ничтожных. Это может явиться соблазном для чьих-нибудь острых перьев. Право же, нельзя до такой степени злоупотреблять посредственностью, нельзя выдвигать таких необыкновенных своим комизмом фигур, когда хочешь сделать вид, что ненавидишь литературу. Трепещите! Вас предадут забвению, но мы-то можем вас обессмертить!

Исчезнуть навсегда, кануть в бездну истории, где наиболее значительные из вас спят вечным сном, — это еще самая сладостная доля, о какой вы можете мечтать. Вы принадлежите нам, и если мы примемся за вас в наших книгах, мы пригвоздим вас к стене. Мы ничего не значим, вы презираете нас, потому что мы не располагаем даже голосами сельской общины. Какое ребячество! Нам повинуются целые народы, и от нас к ним приходит слава. Пылкий Ахилл и хитроумный Улисс не существовали бы, если бы их не воспел Гомер.

Ах! Всем сердцем, всей волей моей я хотел бы возвести разум на самую высокую вершину и поклониться ему. Я хотел бы пожертвовать ему свое тело, хотел бы утвердить его в форме мысли, написанной на бумаге, ибо это самая жизненная и самая долговечная форма. Я отдам ему всю мою жизнь, с ним я жил, с ним и умру. Если я и бываю порою несправедлив, то потому лишь, что слишком его люблю, а если я что-нибудь значу, то причина этого тоже в нем, — это он зажигает меня страстью. Существует только мысль, написанная пером. Все остальное — одни лишь напрасные усилия, эфемерные видения, унесенные ветром.

Нет, не Мессии ждут сейчас народы, а Истины. И новые пророки, которые возвещают ее приход, не проливают больше крови — она нам ни на что не нужна. Новые пророки, ученые и писатели, проливают чернила, которые оплодотворяют наш разум.

Среди наших политических честолюбцев, упорно рвущихся к правительственному пирогу, есть один, за которым я пристально наблюдаю уже в течение нескольких лет. Это г-н Шарль Флоке.

В нем нет ничего от богемы. Быть может, в давние времена, когда у него еще только разгорался аппетит, он и посещал республиканские кафе, где заранее делили между собою Францию, но делал это лишь потому, что был верен правилу: не брезговать ничем ради достижения успеха; ибо буржуазная расчетливость у него в крови, люди безрассудные, должно быть, внушают ему ужас, и я думаю, что он поклялся сделать карьеру только на своей бездарности. Если определить его в двух словах — это посредственность, охваченная холодным рвением. Это упорство в ничтожестве.

Взгляните на его голову. Кажется, что стершаяся маска Робеспьера слилась с обликом господина Прюдома. Покатый лоб, массивный подбородок, как у людей, чья наглая самоуверенность не знает и тени сомнения. На его иссиня-бледной физиономии лежит печать неукротимого желания преуспеть ненасытной жажды власти, которой так долго он не может достигнуть.

Этот человек — ничто, а стремится быть всем, — вот что можно прочесть в его водянистых, бессмысленных глазах, вот что выдают его перекошенные губы и все его жесткие черты, которые он старается смягчить хитрой улыбкой.

Господин Флоке не испытал нищеты, ему неведомы первые тяжкие шаги молодых бедняков, которых провинция выбрасывает на парижские мостовые. Он родился в 1828 году, в Сен-Жан-Пье-де-Пор, он отпрыск богатой буржуазной семьи и всегда вел легкую, обеспеченную жизнь. Он не из тех, кто в пустой холодной мансарде мечтал о министерских обедах, с ароматными сигарами, элегантными дамами и всем прочим. Шарль Флоке презирает наслаждения, среди которых он вырос, ему необходима власть ради самой власти. Бездарный человек, оказавшись рядом с человеком незаурядным, всегда приходит в ярость. Бледнея от чувства бессилия, он тянется на цыпочках и успокаивается только тогда, когда сможет подняться на ступеньку дворцовой лестницы, чтобы сказать: «Видишь, я выше, чем ты!»