Добавьте к этому, что я был молод и неопытен. Правда, журналистом я стал не со вчерашнего дня, но газета «Батрак», которую я редактировал в двадцатых годах, не могла дать мне навыков работы за рубежом. Я читал Маркса и Ленина, знал, как организовать батрацкий рабочком в деревне, мог проводить забастовки на кулацких виноградниках и табачных плантациях (в советских условиях это было не так уж трудно), я умел написать статью, очерк, корреспонденцию. Но откуда мне было знать, как поддерживать необходимые для корреспондента контакты или как вести словесное фехтование на дипломатическом приеме!

У меня были тогда случаи чисто анекдотические. Я не расскажу о тех, которые выставляют меня в чересчур невыгодном свете, — на это, вероятно, не способен никакой автор. Упомяну лишь об одном инциденте, который разыгрался за ужином у пресс-атташе польского посольства.

Польское посольство относилось к корреспонденту «Правды» благосклонно. Это объяснялось главным образом усилиями Стефана Литауэра, корреспондента ПАТ (Польского телеграфного агентства). Он не был ни коммунистом, ни сочувствующим, но любил свою страну, и его тревожило ее будущее: уже при первой встрече он сказал мне, что стоит за советско-польское сотрудничество, так как оно одно может, по его убеждению, преградить дорогу на Восток германскому милитаризму. Он делал все, чтобы облегчить мне первые шаги в Лондоне, ввел в Ассоциацию иностранной прессы, вице-секретарем которой состоял. Забегая вперед, скажу, что я был рад от души, когда много лет спустя, в 1956 году, увидел его на Первой Международной встрече журналистов в Хельсинки, где он представлял журналистов социалистической Польши. То, что на склоне дней он нашел свое место на обновленной родине, было логическим следствием его прежней позиции.

Именно Стефан Литауэр был — из наилучших побуждений — инициатором злосчастного ужина у пресс-атташе польского посольства, ужина, на котором я был почетным гостем. Так уж случается, что наилучшие побуждения порой нас подводят.

На квартире польского пресс-атташе собрались мужчины и женщины в вечерних туалетах. Поначалу все шло хорошо, если не считать физических мучений, которые причиняли мне обязательные в те годы в лондонском свете манишка и смокинг, — я больше привык к косоворотке и кожаной тужурке. За столом я оказался в центре внимания: русский коммунист был тогда в Лондоне чем-то вроде белой вороны. Сидевшая визави дама — жена или родственница одного из старших чиновников посольства — принялась расспрашивать меня о жизни в Советском Союзе: сперва она задала вопрос о брачном законодательстве, потом о колхозах, потом еще о чем-то. Дама была молодая и красивая, представление о Советской стране имела такое же, как шестимесячный младенец — о теории Эйнштейна, и я усердно пытался на своем ломаном — в то время — английском языке удовлетворить ее любопытство. Случись все это сейчас, я бы повернул разговор, чтобы выяснить взгляды любопытствующей особы и узнать, чего от нее можно ожидать. Тогда я добросовестно отвечал на ее вопросы — и только.

Так продолжалось минут десять — пятнадцать; довольный собой и своей культурно-просветительной миссией, я все говорил и говорил. Вдруг моя собеседница обвела всех сидевших за столом ясными голубыми глазами и недоуменно произнесла:

— Позвольте, то, что он говорит, — сплошная большевистская пропаганда! Как только таким людям разрешают жить в Англии!

По молодости лет у меня не хватило чувства юмора. Я покраснел как рак от возмущения и мог только выговорить с предельным негодованием:

— Но вы же сами меня спрашивали! Я только отвечал на ваши вопросы!

Дама величественно поднялась из-за стола, не дожидаясь конца ужина, и тут же удалилась, предварительно потребовав, чтобы обо мне немедля сообщили в полицию. Как ни старался милейший Стефан Литауэр замять неприятный инцидент, светский ужин явно не удался…

Порой мне приходилось пускать в ход локти, чтобы отстоять свои корреспондентские права. Об одном таком случае мне напомнила заметка, которую я обнаружил теперь в читальне Британского музея, просматривая старый комплект газеты «Морнинг пост».

Перед очередной конференцией консерваторов я запросил в отделе печати консервативной партии пропуск на конференцию; мои коллеги по Ассоциации иностранной прессы получали такие пропуска по первому требованию. Мне, однако, ответили отказом. Решив не мириться с этим, я выехал в курортный город Блэкпул. В курзал «Уинтер гарденс» («Зимние сады»), где должна была заседать конференция, я явился за час до открытия. У двери огромного зала стоял служитель: вместо пропуска я предъявил ему… полкроны и очутился за длинным столом прессы, стоявшим перед самой эстрадой.

Минут за десять до открытия конференции ко мне подошел седой джентльмен с красным, как клюква, лицом — заведующий отделом печати руководства консервативной партии. Он спросил, какую газету я представляю.

— «Правда», Москва, — ответил я, мобилизовав весь свой запас нахальства.

— Позвольте! — воскликнул седой джентльмен с красным лицом. — Мы же вам написали, — вам отказано в пропуске!

— Вот как? Я не получал вашего письма.

— Послушайте, — сказал седой джентльмен, и лицо его покраснело еще больше, — я буду вынужден просить вас оставить зал.

— Но это было бы невежливо, — возразил я как можно громче. — Я слышал, англичане — люди вежливые.

Журналисты за столом прессы навострили уши. Некоторые стали поглядывать на меня с явной симпатией, — видно, представили себя в моей шкуре, и в них заговорило чувство профессиональной солидарности. Послышался смешок.

— Все места за столом прессы заняты, — решительно заявил мой оппонент; но тут он совершил тактическую ошибку.

— Если дело только в этом, я могу устроиться где угодно, — не менее решительно ответил я, пересаживаясь в первый ряд кресел, отведенных делегатам.