С думой такою кинулся бы он вперед да хвать через зеркало нечистого за черный клобук. И сдернул напрочь глухую накрыву. А под накрывою нет никого! Полная пустота. И вот бы эта пустота опять дохнула на Корнея страшным морозом. Таким ли ознобом проняла, что проснулся он.

В клетухе полная темнота — лампу Корней в избе забыл.

Стряс он с головы жуткий сон, лицо ощупал, а оно прямо как деревянным стало — ямки не продавить. Потянулся он с лавки через стол — приглядеться к черному заоконью: скоро ли рассвет, а с улицы от рамы так и отпрянул кто-то. Лишь всполох монашьего балахона резанул Корнея по глазам и погас за стеною, отворив перед ним полное весеннее утро.

Да что же это такое делается на белом свете?!

Ну да ладно. В окно все-таки гляделось полное утро, а не полуночная темнота. Свет он и есть свет. Страхи на свету, что листья на кусту — кто их больно-то разглядывает? И опять подумалось Корнею, что все это Тихоновы штучки.

Вышел Мармуха на крыльцо — проверить свои доводы; встретила его весенняя ростепель. Остановился он, улыбнулся скорому теперь теплу. Стоит, слушает звон сосновки, сам думает о шутниках:

«Ишь! Разрезвились бороды, как над стервой вороны».

Однако хватит. Надо как-то резвунов отрезвить. Ежели и на этот раз поступиться, скоро и в самом деле придется под лавкою жить…

Спустился Корней с крыльца, вокруг избы обошел — на рыхлом, напавшем за ночь снегу ни следа. Никто, получается, из дому не выходил. И возле окна ничего нету.

«Зря на парней грешу, — подумалось Корнею. — Видно, и впрямь с ума я сдвинулся».

Подумалось просто, безо всякого отчаянья. Ровно бы он наперед знал, что иного окончания столь горестной его жизни случиться никак не может.

С этой мирною, ровно бы клинок, упрятанный в ножны, думою и воротился Корней до крыльца. Поднялся он в сени, увидал на гвозде моток бельевой веревки, спросил не себя, а кого-то стороннего. Того, знать, самого, который отпрянул от окна:

— Может, мне повеситься? Пока не поздно?.. Но снова спохватился, отнекиваться стал:

— Падет же в башку такой вздор. Чо уж я совсем-то? Ну, задавлюсь. А как же Тихон? Он же без меня все хозяйство прогуляет и себя по миру пошлет. Не-ет. Надо терпеть. Тихон — парняга видный. Авось да понравится какой-нибудь ласковой сироте, навроде Юстинки Жидковой. Мало ли на свете чудес… С красивою да умной женою и мой, глядишь, шалопай одумается. А я стану работать в четыре руки. Там и плесяшата появятся. Сызмала-то привыкшие до моего лица, бояться они меня не станут. А я им сказок разных насочиняю, небылиц напридумаю. Тут оно и настанет, мое счастье…

Нашептывая себе под нос такую лепетуху, прошел Корней в закут, и вот тут-то его хватанул настоящий мороз. На той самой, на торцовой стене, где определялось им портняжье снаряжение, и в самом деле увидел он овальное зеркало в золоченой раме. Точно таким предстало оно наяву, каким привиделось во сне.

Даже волосы Корнеевы поднялись, но бежать из клетухи он не кинулся. А припавши спиною до косяка, постоял, подумал, решил: «Нет. Быть того не может, чтобы все это происходило без участия нечистого духа. Иначе — безумие».

Мармухина мыза, или Тараканья заимка (как теперь обзоринцы именовали отводную заречную усадьбу) была поставлена покойным ныне Евстигнеем Мармухою (портным от господа бога, человеком доброславным) где-то около тридцати годов тому назад. Она была сорудована Мармухою после того, как в его молодой, согласной семье появился первенец, все тот же Корней. Младенец оказался от самых бровей до ключиц облитым сплошной кровавой рыхлиною родимого пятна. А наши бабы обо всем бают, даже о том, чего небеса не знают. Так вот, они уверили Арину Мармушиху, что она сама в том виновата.

— Не след те, девка-матушка, носивши под сердцем дите, бегать было глядеть на большой пожар, — корили они бедную мать. — Не поостереглась. Вот оно сыночка-то и облило дымным пламенем…

В тот же самый год вымолила Арина у Евстигнея своего согласия отселиться от основного народа куда-нибудь в глухую стороночку. Не то задергает, задразнит и без того на всю жизнь забиженного судьбою Корнеюшку людское злодушие.

С той поры и притаилась Мармухина мыза на отшибе от таежного села Обзорина.

Кроме косматой густоты нетронутого ельника была та заимка отгорожена от излишнего людского внимания еще и Малой Толбою — речонкой узенькой, втиснутой в крутые каменные берега. Речонка, хотя и не славилась ни широтой своею, ни глубиной — в сухую пору путного ведра воды не почерпнуть, умела, однако, всякой весною показать обзоринцам свой бесноватый характер.

Откуда-то с далекого верховья в одночасье срывалась лавина тяжелой воды, замешанной на красной глине да на ледяной икре, скатывалась в Толбу и неслась ее руслом, сотворенным из дикого камня, студеной, гремучей молнией. Молния плевалась во все стороны злою пеною и сияла по всему телу рассеянной радугой мельчайших брызг.