— Ла-ды-ы!.. — вскипел он, крутясь на черной сковородке и вздыбив лошадку восклицательным знаком в утверждение своих слов, раскатил бильярдные шары сноровистого галопа вдоль по переулку своей белогвардейской надобности.

Он точно пришел ввечеру: полупьяный, веселый — рассерженный. Хотел порубать котика Митьку, да окстился. Разбросал повсюду шубейки-борчатки, гранаты, папахи, напластал кучу дров, переломав два моих «не ухватистых» топора, перемежая свой военно-половой фольклор цитатами из Вл. Соловьева. Мы упрягли коника в санки и быстрейше навозили все емкости водой из сурового земного колодца Мариванны.

Банька гудела, как Роза Ветров, пар бродил и спотыкался в реликтовых рощах наших голов. Я шкрябал его циркулярной пилой лошадиной скребницы, захваченной в плен еще у Первой Конной, намывая золотой песок природной загорелости кожи. Я скакал по нему батальонами зеленых веников и всеми резервными полками ошпаренных кипятков. Но и он, поминая всех святых и апостолов, удавливал меня утюгом рук черной сотни. И только раз (я-то ждал этого), сердце его неровно перебилось, коснувшись звериной памятью затвердевшей багровости косого надрыва, метеоритно распахавшего мою спину.

— Кто же тебе это так… засандалил? — густо спросил он, вспоминая.

— Да… — было дело, — ответил я, и ничего не ответил, плоско дымясь, как свежеуложенный асфальт.

Мы оба благодарно промолчали о кудлатых полях всех гражданских и, может быть; звездных войн.

Мы сидели с самого краю хлебородного стола России за малой интернатовской пайкой, всего лишь доставшейся нам. Похмелье чистой ночи вливалось космическим откровением, вдалеке еще постреливали лесные объездчики, да тонюсенько верещали чьи-то парашютисты. Я наразводил сухого спирта и научил его есть механические блины из финских банок, он поставил четверть самогона и, разлив все в 76 граненых стопарей, хлобыстал их один за одним — я пропускал через раз. Ольга примостилась подле, пригорюнившись по-бабьи радостно. Сплетясь рукавами розовых рубашек-вышиванок и буйной некошенностью чубов, как Герои особой маневренности войск, мы пели исконные казачьи песни.

Княгиня Зима накрыла нас, смятых и обеспокоенных, железным веком, медвежьей полостью простых свершений, да и пошла себе измерять скользючей рулеткой расстояния до сугревных и лохматеньких людских сердешек.

Вы видели, как цветет подорожник во дворе Тартуского университета? Множество воздушных сиреневых свечек сливается в волны мерцающего светлого пламени, которые медленно колеблет ветер на старых университетских холмах. И когда все тонет в резком солнце северного лета, в его косых и холодных лучах, то каждая свечка видна в отдельности, и каждая тянется в высоту, бросая длинные тени в бушующую понизу зелень.

Это был один из первых дней августа. Я сидела на скамейке в сквере, открывавшемся в одну из узких старинных улочек у подножия университетского холма, который был когда-то крепостным валом. Рядом мальчик в очках, похожий на первоклассника, усердно слизывал растекавшееся по пальцам мороженое, а я все смотрела на сиреневые покачивающиеся стрелки подорожника, словно раньше не замечала, как цветет эта трава. Время шло к вечеру, и все виделось мне особенно отчетливым, как будто мир был до блеска вымыт прекратившимися недавно балтийскими дождями или вдруг я неожиданно надела очки.

В глазах стояли впечатления этого дня. Университетский парк с жертвенным камнем древних эстов, старинная библиотека, куда я заглянула украдкой, античные скульптуры на изломах лестниц и своды готических коридоров. Серый камень мощеных дорожек и раскопки у древних, рушащихся от времени развалин. Я как зачарованная смотрела на цветущий подорожник, веками росший на этом валу, и думала о тех, кто шел учиться сюда, в эти стены, и с незапамятных времен приносил на своих башмаках его семена. Я вспоминала свой институт, и сравнивала, и очень хотелось прийти сюда когда-нибудь снова в ином облике и тоже учиться здесь…

Мое воображение немного разыгралось, и виной тому были не одни только университетские впечатления, но и весь колорит этих средневековых улочек, пустующих кое-где домов, витрин рано закрывающихся магазинчиков. И еще — кафе… Мы вошли в этот крошечный, полный приятной суеты мирок, и вокруг нас были темное дерево, заигравшее в позднем солнце, вечерние запахи — кофе, корица и еще что-то кондитерское. Чистенькие чопорные старушки, пришедшие поболтать и съесть взбитых сливок в этом дышащем стариной уголке, наводили на мысль о каком-то сказочном, стоящем вне времени, безмятежном мире. Захотелось вновь напоследок увидеть эти кварталы, побродить по улочкам, знавшим рыцарей и крестоносцев, помнящим мор, чуму и костры инквизиции…

Я поднялась со скамейки и пошла на другую сторону улицы. Вспоминаю этот свой шаг и думаю, что, возможно, ничего бы со мной не случилось, вернись я сразу к своим. Впрочем, если бы не эта моя привычка бродить и в одиночку встречать еще не испытанные ощущения, со мною, может быть, вообще бы уже ничего не случилось. Никогда. Я медленно шла по безлюдной улочке и после всего пережитого за день ничуть бы не удивилась, приметив вдруг в подворотне монаха в черном или закованного в латы рыцаря. Но на углу стоял человек. Просто человек. Он смотрел в небо и на холмы, словно поджидая меня, будто сделал шаг и приостановился, чтобы вместе со мной свернуть за угол.