– И все-таки, Тимофеич. Ну хоть что-то ты мог бы сказать в свое оправдание? – Я смекнул, что, несмотря на отговорку майора, мое гипотетическое предположение вынудило его задуматься. Мне надо было лишь деликатно настаивать на своем, чтобы добиться от собеседника более конкретного ответа. Или приказа закрыть рот – опять же куда кривая нашей беседы вывезет.

– Какой смысл ты вкладываешь в определения «жестокий» и «духовное перерождение»? – попросил уточнения компаньон. Кажется, кривая начала мало-помалу выруливать в правильную сторону.

– Что значит какой смысл? Самый что ни на есть обычный, – я пожал плечами. – Неужто мне нужно объяснять подобные вещи человеку, который старше меня на полтора десятка лет?

– Нет, не нужно. Спасибо, я отлично тебя понял, – поспешил заверить меня майор. – Спрошу иначе: а с чего ты вообще взял, что Кальтер жесток и что теперь он духовно переродился?.. Ладно, молчи, я наперед знаю, что ты ответишь. Поэтому давай развеем твои мальчишеские заблуждения по порядку. Первое: на самом деле я вовсе не жестокий человек. Или скажем так: не более жестокий, чем профессиональный убойщик скота, который за пределами своего цеха и мухи не обидит. Моя «болезнь» называется полной эмоциональной невосприимчивостью. Полагаю, это свойство психики у меня врожденное, потому что вырос я во вполне обычной семье и в детстве не переживал ни сильных стрессов, ни душевных потрясений. Я не убивал из рогатки птиц, не мучил собак и кошек и вовсе не был задирой, а если вступал в драку, то только давая обидчику сдачи. Единственное, что отличало меня в те годы от сверстников, – это нелюбовь к участию в шумных подвижных играх, хотя физически я был развит довольно хорошо. Просто я терпеть не мог находиться в гуще криков, суеты и споров, зато любил наблюдать за игроками со стороны и предугадывать, что они предпримут в следующий момент и как это отразится на ходе игры. Бурлящие вокруг нее эмоции и страсти меня совершенно не волновали, и я не сопереживал ни одной играющей стороне. Даже когда игроки порой получали травмы, я считал это не трагедией, а всего лишь неучтенным игровым фактором, который был интересен мне своей непредсказуемостью, вынуждающей вносить поправку в мои стратегические расчеты. Поэтому в школе я был предрасположен к точным наукам и имел посредственные оценки по остальным дисциплинам.

– Наверное, тебе нравилось быть судьей, а не болельщиком, – предположил я.

– Вовсе нет, – возразил Куприянов. – Потому что судья так или иначе находится в центре общего внимания, а я любил всегда и везде оставаться в тени. Шахматы и фотография – ими ограничивалась моя общественная жизнь в школе. Зато уже в двенадцать лет я нередко обыгрывал руководителя шахматного кружка, а сделанные мной снимки занимали призовые места на областных художественных выставках. Говорили, что у меня талант фотографа, но весь секрет крылся лишь в терпении, с каким я порой часами выискивал удачные ракурсы для съемки. Когда остальные мои приятели по фотокружку изводили метры фотопленки на всякую ерунду, я мог отснять всего один кадр. Но это был тот самый «правильный» кадр, который надолго врезается в память всякому увидевшему фотографию… Да, хорошее было время, кто бы сегодня про него что ни говорил.

– Тем не менее, старик, сейчас ты находишься здесь, а не получаешь свою Пулитцеровскую премию, – заметил я. – И на то, стало быть, имеется своя веская причина, верно?

– Вернее не бывает, – подтвердил Тимофеич. – Однако даже сложись все иначе, сомневаюсь, чтобы в будущем я связал свою жизнь с фотографией. Хотя фотографировать в зарубежных командировках мне за двадцать лет службы приходилось много, не спорю. Вот только это были уже не те снимки, которые можно поместить в рамочку и вывесить на стену. Впрочем, мы с тобой ведем речь о жестокости, а не об искусстве, так что не будем отвлекаться… Никто не считал мое странное для ребенка хладнокровие чем-то из ряда вон выходящим, пока в пятом классе со мной не случился один пренеприятный инцидент. Мы тогда переехали из тихого поселка в большой город, и мне пришлось привыкать к другой школе и ее порядкам. А они разительно отличались от тех, в которых я проучился пять лет. Очень разительно. Здесь меня впервые в жизни избили в школьном туалете и отобрали карманные деньги. И ладно бы, если бы этим все ограничилось. Когда та банда кандидатов в ИТК для малолеток узнала, что я – новенький, да еще живу не на их улице, меня обязали покупать еженедельный билет на право хождения по школьным коридорам. Тридцать копеек – столько он стоил. По тем временам – цена одного похода в кино на вечерний сеанс. Смешная сумма даже для обычного советского школьника. Мать давала мне на карманные расходы рубль в неделю, поэтому я мог позволить себе платить дань «сортирным королям». Однако не все было так просто…

– Понимаю: у тебя взыграла гордость, – кивнул я.

– Не гордость, а банальный математический расчет, – уточнил Кальтер. – Все обложенные данью мальчишки – от четвероклассников до семиклассников – платили и помалкивали в тряпочку, так что никакого ущерба мое достоинство в их глазах не претерпело бы. Я просто прикинул в уме и решил, что, выплачивая десять-одиннадцать рублей в год в течение нескольких учебных лет, я фактически подарю этим подонкам новенький велосипед. Чего они, по моему мнению, совершенно не заслуживали. Я готов был безоговорочно признать за ними право сильного, но не такой ценой. И решил поторговаться, чтобы сбить ее хотя бы вдвое. На что они рассмеялись мне в лицо и заявили, что я – позорный жмот, а со жмотами у них разговор особый. И, многозначительно посмеиваясь, удалились. Я спросил у слышавших наш разговор одноклассников, что означает эта угроза, и узнал, что после уроков меня ждет публичная экзекуция за школьными гаражами…

– Знакомая ситуация, – хмыкнул я. – Меня тоже били в детстве за школьными гаражами. Как видишь, выжил.

– И со мной наверняка ничего серьезного там не случилось бы. Но сидя на последнем в тот день уроке, я был в этом совсем не уверен. Потому что когда получал по ребрам в школьном туалете, понял, что в следующий раз боль может оказаться сильнее меня и я сломаюсь. Я боялся сломаться и опозориться даже больше, чем боли. А тем более осрамиться на людях, но ведь для этого и устраиваются публичные экзекуции, разве не так? Я не мог удрать или сдать этих рэкетиров директору, потому что это тоже влекло за собой позор, причем гораздо более сильный. Я чувствовал, что от бессилия предотвратить собственное унижение вот-вот ударюсь в панику, и тут меня осенило, как можно избежать похода на местную Голгофу. Это был простой, но эффективный план, все нюансы которого я еще мог обдумать до конца урока. И как только я сосредоточился не на эмоциях, а на стратегии своего поведения, случилось маленькое чудо: на меня вдруг снизошло успокоение. Все происходящее со мной стало видеться лишь игрой, в которой я из наблюдателя превратился в игрока. Мне было по силам предугадать дальнейший ход противника, как, впрочем, и ему – мой. Но если враг вряд ли был склонен к тактическим импровизациям, то я еще мог подкинуть ему весьма неприятный сюрприз…

Тимофеич не был хорошим рассказчиком. Но он умел заострять внимание на ключевых деталях своей истории, отчего она четко вырисовывалась у меня перед глазами даже при минимальном количестве сопутствующих подробностей. Рассчитывая вызвать майора на разговор, я и не надеялся, что он проявит ко мне столь щедрое снисхождение. И тем не менее компаньон удостоил меня такой чести, за что я был ему премного благодарен. Неужто Мракобесу и впрямь удалось заслужить доверие такого мнительного типа, как Кальтер?..

Вот двенадцатилетний пионер Куприянов остается после уроков один в пустом классе, наблюдая через щель в шторах, как перед парадным входом школы начинают собираться зеваки. Стараниями «сортирных королей» весть об экзекуции над «позорным жмотом» уже облетела учеников, и потому недостатка в зрителях не ожидается. Однако Костя не торопится. Не потому что боится, хотя страх, разумеется, никуда не делся и все так же гложет его изнутри. Но теперь этот зверь у него под контролем и загнан в клетку. Хладнокровный не по возрасту мальчик сумел смириться с неизбежным и теперь просто ждет, когда нетерпение жаждущей его крови толпы достигнет пика. Так надо, потому что Куприянову нужно полное внимание публики. Каждый из собравшихся внизу свидетелей должен воочию увидеть то, что задумал Костя, и запомнить сегодняшний день на всю оставшуюся жизнь. Это – неотъемлемая часть его плана. А пока пусть все решат, что он струсил. Тем неожиданнее окажется развязка назревающего спектакля.