— Подумайте еще и скажите правду о себе и о Палилюльке.

— Я его ни разу не видел!

— А что, если вам изменяет память? — ровным голосом допытывался следователь.

— Клянусь, не изменяет! Агент Бараболя только собирался отвести нас к Палилюльке.

— Курите?

— Курю. — Данил о машинально брал махорку из вышитого кисета следователя. Он уже не ждал побоев, как ждал их в первые дни, но не ждал и милосердия: какие-то черные люди подвели его под пулю.

— Вам же лучше будет, если скажете всю правду, — продолжал следователь, поднося зажигалку к его самокрутке.

— Где же она, эта правда? Если я скажу вам то, что вы хотите, это будет ложь. За нее вы расстреляете меня, расстреляете и без нее. Зачем же вам непременно расстреливать за ложь?

— Нет, я хочу только правды. — Из-под очков смотрели вдумчивые глаза, взгляд их был похож на взгляд учителя. Неужели в чекисты идут учителя?

И снова Данило идет под охраной по длинному, узкому коридору в свою камеру и падает на полотняную койку, желая только одного — уснуть. Трижды в неделю братья и жена приносят ему передачи: еду и одежду. Однажды Галина передала с хлебом двух петушков, тех, верно, которые по ночам будили Петрика. Данило взглянул на птиц и схватился обеими руками за сердце. Петушков он отдал Герусу, и тот принялся торопливо уплетать их, чавкая и высасывая каждую косточку. Наевшись, он достал папироску, постучал в дверь и через глазок прикурил у часового, похваливая тюремное начальство.

— У самого с табачком не густо, а нам каждый день по девять папирос отваливает. А прежде в тюрьмах за табачный дух били смертным боем. — Герус ко всем подлизывался, даже к конвоиру: ведь и он может передать начальству о настроении арестованного. На допросах, когда официально спрашивали фамилию, он слегка изменял ее, чтобы вызвать улыбку начальства: это ведь тоже кое- что значило.

Но Данила ничто не могло развлечь. Тяжело тащились однообразные, словно из боли слепленные, безнадежные дни, с каждым часом стиралось в сознании все, что осталось от свободы. Не раз он жалел, что жизнь его сложилась так нелепо. Жаль было и жену, которой он своим возвращением еще больше искалечил жизнь: так смотрели бы на Галю, как на жену простого петлюровца, а теперь падет на нее и его новая вина. Жена шпиона, сын шпиона! Может ли быть позорнее клеймо для ее молодости, для детства Петрика! Не раз проклянут они кости отца и мужа.

Он задыхался от муки, с каждым днем все больше тупея. Порой ему казалось, что он подходит к порогу безумия.

Однажды вечером его внезапно вызвали на допрос к Сергею Пирогову, начальнику особого отдела.

«Вот и конец». Глаза Данила застыли, ноги подкосились. Держась руками за стены узкого коридора, он, как слепой, дошел до кабинета и остановился рядом с часовым на пороге — яркий свет ослепил его.

За столом сидел немолодой человек с желтым малярийным лицом и зябко поводил плечами, прикрытыми веселым венгерским полушубком внакидку. Рядом ерзал коренастый здоровяк в бекеше и голубой папахе, длинная трубка свисала из-под густых его усов. Он зорко глянул на Пидипригору, а начальник особого отдела — на них обоих. Прошла долгая минута молчания, и начальник тихо обратился к незнакомцу:

— Вам нигде не доводилось встречаться с этим человеком? — Он показал глазами на Пидипригору, хотя и без ответа все было уже понятно.

— Такой фигуры нигде не видел. — Усач вынул изо рта трубку и подозрительно смерил взглядом Пидипригору.

— А вы? — обратился начальник к Данилу и приложил руку к желтому, словно вылепленному из воску уху.

— Тоже бог избавил от встреч. — Данило равнодушно пожал плечами.

— Простите, что пришлось вас потревожить. — Начальник подал незнакомцу желтоватую узкую руку. — Спасибо за помощь.

— Кушайте на здоровье, — засмеялся тот и, с облегчением вздохнув, направился к двери.

В это время зазвонил телефон, начальник поморщился, подошел к громоздкой коробке, снял трубку.

— Товарищ Нечуйвитер? — спросил он, просветлев. — Добрый вечер, Григорий Петрович…

Эти слова как гром оглушили Данила. Там, на воле, под солнцем и звездами, находится его давний знакомый, у которого он когда-то отбил девушку. Галина и до сей поры повязывается его шелковым платком, не зная, жив или нет человек, впервые взбудораживший девичье сердце.

Данило силится понять, сходит ли он с ума или разговор и в самом деле идет о нем.

— Что я думаю о вашем подсудимом? То же, что и вы. Пал духом… «Человек есмь», — как писал Грабовский.

На пораженный мозг Данила одна за одной глыбами валятся страшные догадки. А может, это галлюцинация? Может, ему почудилось? Нет, это по ту сторону мира решается его судьба, решается подло, не лицом к лицу, а с помощью черного шнурка телефона… Значит, он, Данило, подсудимый Нечуйвитра и тот судит его, жену и ребенка за украденную любовь. А на какое преступление не пойдет человек ради любви?.. Ею наполнены все мировые трагедии. Но, может быть, это лишь измышление больного мозга, измученного утратой всех надежд? Откуда здесь может взяться Нечуйвитер? А если это и он, как он узнал про Данила?

Слепой вихрь мыслей кружил у него в голове.

Пирогов между тем повесил трубку, поправил на плечах полушубок, а Данило в лихорадке бросился к нему:

— Гражданин начальник, скажите, вы обо мне говорили с Нечуйвитром?

— О вас. Догадались. Что вы! Успокойтесь… — удивился тот.

— Моя жизнь… от Нечуйвитра?..

— Да… В известной мере.

— Тогда я… — Он хотел обрушиться на Нечуйвитра, но сдержался: для чего? Ведь это не поможет ему вырваться из тисков холодной камеры. Он провел рукой по глазам и по надбровью, тяжело вздохнул и увял.