Нет сомнений, что в последних числах 1810 г. Александр планировал войну, которая должна была начаться вторжением в герцогство Варшавское. Далее, опираясь на силы германских государств, прежде всего на Пруссию, а затем и на Австрию, царь предполагал развернуть общее наступление против Наполеона, которое могло окончиться только одним: вступлением в Париж и низложением французского императора. Разумеется, расчленение его империи подразумевалось как само собой очевидное.

Ответ князя Чарторыйского если и не был холодным душем для Александра, то, по крайней мере, явно не должен был способствовать разжиганию воинственного пыла в душе русского монарха.

В письме от 18 (30) января 1811 г. князь, который находился в этот момент в своём имении Пулавы, на территории герцогства Варшавского, писал: «Каковы бы ни были жалобы поляков против Наполеона, он сумел их убедить, что если он и не продвинул далее дело их возрождения, то не по причине отсутствия доброй воли, а вследствие абсолютной невозможности это сделать… К этому убеждению добавляется чувство признательности за то, что Наполеон уже сделал, к существованию государства, создателем которого он является. Пусть даже это государство непрочное, пусть ничего другого не придёт ему на смену, но его рассматривают как первый действительный шаг. Поэтому нужно ожидать, что из долга, благодарности и верности люди наиболее хорошо предрасположенные и наиболее честные не захотят повернуть против Наполеона те силы, которые они получили благодаря ему. Не захотят покинуть его в тот момент, когда он более всего рассчитывает на содействие герцогства Варшавского. Прибавьте к этому братство по оружию, которое возникло между французскими и польскими войсками. Среди одних и других во всех чинах есть много тех, которые сражались вместе. Мысль о том, что французы — это друзья поляков, а русские — напротив, их самые непримиримые враги, и по политическим причинам и по личным, слишком закрепилась. Она стала распространённой и особенно утвердилась в армии, где события последней войны и всё, что за ними последовало, могли только доказать её справедливость» [33] .

Можно только констатировать — приехав в Герцогство, Чарторыйский понял то, чего не понимал до этого: его анализ ситуации абсолютно точен. Кстати, рапорты русских секретных агентов полностью подтверждали слова Чарторыйского. Вот что докладывал, например, капитан Нейтгарт, посланный в январе 1811 года с разведывательной миссией в Герцогство: «Войска в Варшаве, так же как обыватели, весьма преданы Наполеону, называя его возобновителем Польши» [34] .

Чарторыйский побаивался также, что французский посол заметит приготовление русских к войне и доложит об этом вовремя своему руководству. «Уверено ли Ваше Величество, что приближение смены системы столь радикальной (так Чарторыйский тактично называет будущую войну) скроется от взгляда господина Коленкура, который имеет возможность каждый день общаться с Вашим Величеством и с людьми, которые его окружают, и, так сказать, находясь на сцене, хорошо видит, что делается за кулисами. Нужны чрезвычайно умелые предосторожности, чтобы утаить от него подобный секрет, который военные приготовления и движения войск должны будут неминуемо ему раскрыть» [35] .

Во всём письме это единственная ошибочная мысль. Действительно, Чарторыйский не мог догадаться, что посол Наполеона Коленкур будет настолько наивен, что не увидит обширных военных приготовлений. Но в данном случае прав был Александр — Коленкур оказался слеп.

Наконец, Чарторыйский писал следующее: «Наполеон, проснувшись от своего летаргического сна, соберёт войска, выведет из Испании большую часть своих сил и придёт форсированными маршами с армией, которая будет равна численности союзных войск».

Но это было всё-таки не тем пунктом, который больше всего пугал князя. Хорошо зная своего друга, он добавил: «Но самое главное, если план будет приведён в действие, насколько твердое решение Вашего Величества? Будет ли оно неизменным как для всего предприятия в целом, так и для того, чтобы суметь с искренностью и великодушием отнестись к целой нации, которая должна будет предаться Вам?» [36]

В своём ответе 31 января 1811 г. царь постарался успокоить Чарторыйского насчёт своих сил и твёрдости своих намерений. Теперь он совершенно конкретно перечислил дивизии, предназначенные для наступления, более того, он приоткрывал тайну над организацией армии вторжения. Русские войска должны состоять из трех армий, насчитывающих вместе 284 500 человек, сверх того, к этим войскам должны были присоединиться некоторые дивизии так называемой Молдавской армии (войска, сражавшиеся против турок).

Опираясь на столь внушительные силы, а также на пруссаков и польскую армию (которую царь упорно считал почти что своей), Александр писал, что он начнёт действия, следствием которых будет «моральная революция в Европе», и сможет со своими войсками «достичь Одера без единого выстрела»!

Что касается французского посла, царь писал: «Мне осталось сообщить Вам только об одном — об опасении, которое Вы высказали, что Коленкур раскроет тайну. Раскрыть её невозможно, потому что даже канцлер не знает о нашей корреспонденции. Вопрос обсуждался с ним в общем, но я не хочу, чтоб кто-либо знал, что я уже предпринимаю меры. Что касается военных приготовлений, я придал им оборонительный характер и потому их и не скрываю…» [37]

Инструкция Александра и его письма Чарторыйскому — вот, пожалуй, те немногие документы, где без всяких обиняков говорится о целях военных приготовлений. Ни о какой обороне речи не идёт. Только в качестве первой задачи ставится выход на линию Одера! Сам царь откровенно пишет другу, что он придал военным приготовлениям «оборонительный характер», иначе говоря, оборонительными они казались только непосвящённым.

Ещё раз повторим, что автор не ставит задачу представить дело так, будто Наполеон был миролюбивым монархом, на которого обрушился страшный агрессор в лице Российской империи. Действия императора французов по отношению ко многим европейским государствам носили откровенно агрессивный характер, а его войну в Испании трудно назвать иначе кроме как завоевательной. Но в отношении России Наполеон делал всё, чтобы избежать военного конфликта. Да, он спорил по поводу таможенных тарифов, пытался навязать России свои правила экономической игры, но за исключением формального принятия континентальной блокады российские власти не очень-то следовали его требованиям, а в конце 1810 г. своим новым таможенным тарифом просто откровенно на него наплевали.

Нет ни малейшего сомнения в том, что Наполеон никогда бы не начал войну из-за одних экономических споров. Даже если представлять императора французов в качестве расчётливого банкира, который мыслит только барышами, и то совершенно очевидно: глупо тратить многие сотни миллионов, в которые обошлась война, ради нескольких десятков миллионов, которые мог дать тот или иной экономический выигрыш, полученный в результате рискованной борьбы! Не случайно император продиктует своему министру иностранных дел Маре: «Достойны сожаления те государства, которые бы решили сражаться из-за частных торговых интересов» [38] . Он не мог допустить, чтобы Россия формально отреклась от союза и встала на сторону Англии, но всё остальное он вынужден был бы проглатывать…