С богатым домом Джаппар-Нильгяра у меня связано и другое воспоминание. На левой стороне веранды имелась комната всего с тремя стенами, вместо четвертой — выход на базар. До открытия базара здесь с особой тщательностью разбрызгивали воду, сметали сор, в помещении раскладывали всевозможные подстилки, подушки, подушечки. На них и усаживался бекский зекятчи, то есть чиновник, ведавший сбором податей — зекята. Он появлялся вскоре после открытия базара. Зекятчи возлежал на подушках, попивая чай, а его люди рыскали вдоль торговых рядов и выколачивали монеты за всякий пустяк, что бы кто ни продавал. Каждый из них за целый день успевал немного поднажиться: львиная доля оставалась и на долю зекятчи.

Как и полагается на базаре, для каждого рода товаров здесь было отведено строго определенное место, и нарушать установленный порядок не позволялось никому. К югу от дома Джаппара, как раз напротив комнаты зекятчи, располагался ковровый ряд. Туркменские ковры, когда они десятками разостланы на базаре, зрелище изумительное, ни с чем не сравнимое. Какое богатство ярких, сочных красок, какое многообразие изящнейших, четких узоров! Алый цвет фона ковров — излюбленный цвет туркменских мастериц — с непреодолимой силой притягивает взоры каждого, кто хотя бы мельком глянет издали. На всем базаре это было самое людное место. И не только потому, что торговля шла бойко. Народ приходил сюда просто ради того, чтобы сердце себе потешить — хоть полюбоваться коврами, ведь мало кто в те времена имел возможность купить добротное изделие и разглядывать его, сидя дома, попивая чай.

Иной раз, когда базары бывали особенно оживленными, — чаще всего во вторник и воскресенье, — к нам в аул сходились люди из дальних мест: из Халача, Керки, Бурдалыка, Камача, Кесби. Приезжали на лошадях. Случалось, две-три лошади или ослы срывались с привязи и давай лягаться, кусаться, гоняться друг за дружкой. То-то суматоха поднималась!

Помнится и другое зрелище, куда более устрашающее. Наверное, повелось это с давних времен, и правители стремились сохранить традицию, чтобы в страхе дер жать народ. Вот как бывало. Только базар как следует развернется, откуда-то сбоку появится цепочка всадников. Впереди всех — казы, за ним чиновник-бекча, дальше их свита. Стоило им появиться — все, кто был в тот момент на базаре, оставляли свои дела и вытягивались молча, сложив руки на груди, давая дорогу казы и его спутникам. При этом глядели все не на самого казы, а на одного из всадников, следующего в хвосте.

То был грузный человек, плотно сидевший в седле, с чалмой, надвинутой на лоб. Конь под ним саврасый, богатырских статей. Звали этого человека Сеид-Косе, был он родом из нашего аула, хотя казы, прочие чиновники и их приближенные обычно бывали из дальних мест. Обязанности Сеид-Косе заключались в том, чтобы стегать плетью провинившихся перед властями. Особая плеть из воловьих шкур, толщиною в три пальца, висела у него на луке седла или была заткнута за пояс. Тех, кого приговаривали к наказанию, со связанными руками приводили к дому Джаппар-Нильгяра. Когда казы и бекча со всеми удобствами располагались в комнате зекятчи, этих несчастных выталкивали по одному, точно баранов, на площадку перед домом. С очередного наказуемого срывали рубаху, обнажали ему спину, пригибали, и Сеид-Косе поднимал свою плеть, широко размахивался… «Раз! Два! Три!» — высоким, резким голосом отсчитывал он с каждым ударом, чтобы непременно было слышно на базаре. А избиваемый при каждом ударе клонился все ниже и ниже к земле. На спине сначала вздувались багровые полосы, затем кровь начинала капать, сбегать струйками… Но что за дело палачу и его хозяевам? Отвратительное и ужасное зрелище, какое не забыть вовек! Люди всячески стремились не видеть этого, но куда денешься? А власть имущие услаждали свои сердца подобными «забавами».

Один или два раза в году по распоряжению казы его помощники проводили сплошную проверку гирь и весов у всех торгующих на базаре, особенно у мясников. И горе тому, у кого обнаруживали какой-нибудь изъян — весы неточные либо гири легче положенного! Тогда уж не висела без применения знаменитая плеть силача Сеид-Косе, зевакам было на что поглазеть перед домом красильщика Джаппара. Да еще, чтобы вконец не сгубили, приходилось провинившимся на взятки не скупиться, а для этого распродавать имущество. После такого, ясное дело, — торговле конец…

Хорошо запомнились мне и арыки, снабжавшие наш аул водой. Как мы уже знаем, у каждого племени, даже колена или рода, был свой арык. Он считался собственностью всего племени, однако в то время, которое мне памятно, распоряжались водой почти полностью старейшины — кетхуда. Простой же народ гнул спину ради их наживы, проливая горький пот.

Валы вдоль арыков — эти валы называются райиш — росли из года в год: сюда при очистке русла выбрасывали землю. Склоны у райиша — в виде ступеней, каждая ступенька называется ахира. Во время массовой чистки арыков — хашара — на каждой ахира выстраивается цепочка работающих, с лопатами или кетменями. Ил со дна кидают сперва на нижнюю ахира; тот, кто здесь стоит, должен подхватить его лопатой и зашвырнуть на следующую ахира, выше. И так до самого гребня райиша. Нижняя ахира — место наиболее трудное: задевался, не поспел комья подхватить — они летят вниз, обратно в русло, а снизу несутся проклятья. Или тебя самого илом закидают. Легче всего наверху; там и ставили обычно тех, кто слабее. Как говорится, среди сорока куланов один хромой незаметен.

Да, много хлопот моим землякам доставляли арыки в ту пору, многих усилий требовали. Оценить это вполне способен лишь тот, кто сам вырос на берегах Амударьи.

Почти в самом центре аула перекрещивались два крупных арыка. Невдалеке от места их пересечения располагался наш меллек — участок земли, площадью около полутора танапов. Ближе к арыку стоял низенький глинобитный домик с плоской крышей. В нем имелась всего одна комната с двумя дверями. Войдешь в одну — сбоку в стене ниша, куда ставят мешки с зерном и мукой. А напротив другой двери — очаг, здесь же по обе стороны разостланы коврики из екена; еще один такой же ковер, покрупнее, — между очагом и второй дверью, где ниша. Тут, на краю ковра, днем свернута постель моего деда.

Больше в домике ничего нет. Мой дедушка живет здесь, а мать с отцом и я с сестрой — в юрте из старой выгоревшей на солнце кошмы. Такие кибитки, или юрты, называют черными, и это наименование очень им подходит.

На нашей земле, на берегу арыка, росло всего лишь одно тутовое дерево — кряжистое, с густой листвой в летние месяцы. А живности было — только пес Алабай, корова да ишак. Зимой скотина стояла в сарайчике возле дома, а летом — на открытом воздухе, привязанная к дереву возле арыка. Одному Алабаю вольная воля круглый год.