«А вдруг этого не случится? — думал он. — Может быть, и правду говорит Хильда: помещики и бароны только показывают вид, что заботятся о бедных. Надо же чем-нибудь привлечь голоса на выборах»…

Вынашивая в себе зерно таких сомнений, Давид уже не так доверчиво относился к своим приятелям-союзникам, хотя среди них не было ни баронов, ни помещиков. Правда, лавочник Райвойнен — богатый человек, земли у него много. И о нём мог бы сказать Давид: «А что для тебя бедные люди? Ты хорошо живёшь!» Но он боялся думать так. С какой-то наивной, детской верой относился Мартинен к своим собратьям по союзу и верил им больше, чем самому себе…

Накануне выборов депутатов Давид Мартинен возвращался домой поздно ночью.

Молчаливая белая ночь не навевала на него тихих дум о молитве и жизни как раньше, а как будто тревожила в нём что-то новое, что было в нём с молодости, но истлело с годами.

Беззвёздное, белое, безоблачное небо… Где-то далеко ещё горит вечерняя зорька. На смену ей скоро загорится заря восхода. Молчаливый лес стоит и не шелохнёт листвою. Пыльная дорога безлюдна и пустынна. Над болотами поднимается туман и жмётся к лесу.

Давид Мартинен осматривался по сторонам и думал о минувшем дне. Истекшим днём он остался доволен.

После обеда он пошёл на собрание в лес, верстах в шести от дома. Предвыборное собрание устраивала рабочая партия, но известно было также, что на этом собрании выступить и оратор от крестьянских союзов. А этих ораторов Мартинен всегда слушал с особенным вниманием. Их речи о положении крестьянской бедноты всегда растрагивали старика, и он говорил:

— Вот это хорошо! Это — настоящее… То, что надо… Главное, о торпарях не забывают, о них заботятся…

Собрание в лесу было шумное и оживлённое. На обширной поляне среди соснового леса до начала речей шумными группами двигались люди. Тут были девушки в светлых платьях как на празднике, пойги, солидные крестьяне и старики в возрасте Мартинена. Молодёжь бродила толпами по откосу берега шумной лесной речки. Волны речки с беспрерывным плеском перекатывались по камням. Местами шумели водопады, и их ровный шум сливался в общий хор с говором и смехом оживлённых людей.

Под кустами у речки юноши с красными ленточками в петлицах продавали партийные книжки и листки и открытки всевозможного содержания. В отдалении, за густой порослью ёлок, разместился походный буфет. Длинный и узкий стол, прикрытый белой скатертью. На столе — бутерброды, бутылки с лимонадом, стаканы чаю, апельсины, конфеты. На груди распорядительницы стола красовались букетики гвоздики. Девушки с оживлением заманивали пойг сластями и бутербродами, и около буфета было шумно и весело. Кое-где бродили любопытствующие дачники.

До открытия собрания толпа была настроена по-праздничному. Но вот, на возвышении, сооружённом из брёвен и досок, появился оратор, и гул голосов постепенно затих. Около оратора теснее сжалось кольцо из слушателей.

Давид Мартинен протискался к самой трибуне, потому что плохо слышал. Но он внимательно, с напряжением слушал и старался не проронить ни слова из речи оратора.

Когда говорил представитель рабочих, по лицу старика бродила умильная улыбка, и он мысленно твердил: «Да, да… Это правда»… Представителя рабочих сменил крестьянский оратор, и на лице старика снова бродила умильная улыбка, и он опять говорил себе: «Да, да… Это правда»…

Речь господина в очках, оратора от младофиннов, толпа слушателей выслушала с вниманием, но когда он кончил речь, в толпе жидко зааплодировали, тогда как речи обоих предыдущих ораторов потонули в гулком всплеске аплодисментов и возгласов.

Во время речи младофинна Мартинен улыбнулся и негромко говорил:

— Ну, ну… говори… так тебе мы и поверили!..

В толпе шутили и вызывали на трибуну оратора от старофиннов. Но никто из ораторов этой партий не выступил. Очевидно, они ещё не забыли, что во время предыдущих выборов на этой же поляне был осмеян помещик Соннинен, вздумавший побрататься с ораторами от народа.

В начале собрания Мартинен пожалел было о том, что на трибуне не появится оратор от их союза.

«Как же это так? Ни слова не скажут?» — думал он, но потом внимание его сосредоточилось на речах, и он забыл о своём союзе. То, что он услышал на собрании, захватило его и наполнило душу до краёв.

С этим впечатлением он и ушёл из леса, когда загремел оркестр музыки, и молодёжь пустилась в танцы. Бредя в одиночестве, по пустынной дороге, в молочном свете белой ночи, он перебирал в памяти целые фразы из речей, вспоминал отдельные слова и чувствовал, как тускнеют перед смыслом этих слов его молитвенные думы, с которыми он явился на собрание.

На собрании он повстречался с дочерью. С красной ленточкой на кофточке она ходила в толпе и продавала листки и открытки в пользу партии.

— Ну что, отец, доволен, что со мною пошёл? — спросила она.

Он моргнул глазами, улыбнулся и купил у дочери какой-то листок. И сделал он это так, безотчётно. Ему было весело и отрадно в шумной толпе, а тут подошла к нему Хильда. Красная ленточка на её груди показалась ему чем-то таким особенным и значительным.

«Вот она какая у меня, Хильда-то!.. Партия ей доверяет»…