Этот последний и допросил известного ему со вчерашнего дня бульдозериста-тракториста из Савинцов, напоследок отобрав у него подписку о невыезде.

– Помни, Колодяжный, что наш разговор еще даже не начинался! – достал свою жертву оперативник – уже под самый исход. Бульдозерист, полагавший себя отпущенным навсегда, снова опал, споткнулся и, перепутав направление, налетел на стол, за которым работал Павел Михайлович Кучумов – с его сплюснутою, азиатскою лысиною. Озлясь, Павел Михайлович отшвырнул неуклюжего гостя ногою, но правильного пути ему не указал; возникнувшие таким образом грохот и обмен репликами достигли следователя Александра Ивановича и напомнили ему о неопознанном ходиле, чье тело, на свою беду, обнаружил вчера спозаранку бульдозерист-тракторист. Сопровождать его после допроса в бюро, где дожидался неизбежного вскрытия слабоохлажденный ходок, было и некому, и незачем: знакомство их, будто бы приведшее к драке со смертельным исходом, относилось к вариантам наиболее немыслимым. Состоялся лишь случайный откоп слегка присыпанного с ночи землицею трупа. И разыскивать, в принципе, следовало того, кто этот труп сделал либо только набрел на него в темноте; того, кто счел за лучшее свою находку чуток замаскировать – в предположении, что утром покойника непременно дохоронят, но несколько пролетел. По правде говоря, подобные поиски были свыше меры трудны, да и навряд ли необходимы.

Тем временем в кабинетах шло движение. К сослуживцу Песочному ввели молодого подозреваемого в голубой полупрозрачной сорочке поверх белой майки витого трикотажа; другие следователи разошлись на обыски и выемки.

Самого Титаренку дожидались затыканная ножницами и добитая сапожным молотком Балясная Ирина Николаевна и владелец малораспространенного пистолета-пулемета конструкции Судеева со сложенным металлическим прикладом Рудой Владимир Сергеевич.

Потрудившись до обеда с В. С. Рудым, Титаренко отправился пешком в областное бюро – за материалами по поводу Балясной. С собою он захватил подготовленное им сопроводительное отношение на савинцовского неопознанного.

Циклопическая шелковица [7] на противоположной Институту вакцин и сывороток стороне Пушкинской – шелковица, чьи корни распространились до поворота на Черноглазовскую – осыпала свои плоды сплошным, марающим подошвы кругом. Ягоды переспели и обрушились наземь, а черный сок их въелся в асфальт. Главное произошло почти месяцем ранее; но даже и до сих пор кое-что оставалось, уже повяленное, на верхнем ряду ветвей и время от времени обрывалось вниз. Размозженная мякоть высвобождала сахарный алкогольный пар, в среде которого витали неотгонимые осы – из тех, что прежде паслись при сатураторах у бюреток с сиропом.

Эту шелковицу следователь Александр Иванович – вместе с прочими горожанами – с самого детства намеревался на будущий год обобрать; но постоянная занятость, как и невыгодное расположение древесного ствола – почему сбор урожая непременно потребовал бы использования лестницы-стремянки, к неудовольствию и насмешкам мимоидущих людей, также имеющих право на вкусные ягоды, – все это не допускало проектам осуществиться.

Народ, однако ж, любил поболтать о каких-то «птичках» или пуще того – о «бедных», в чью пользу якобы уступалось ничейное дерево; но Титаренко отлично знал, что, если бы не присущий его компатриотам невдобнякначать первому, сожрали бы и шелковицу, и птичек, оставив на пустом месте одних мертвых бедняков. Вот, скажем, теперешний его бедняк – неопознанный: уж не взял ли он что ему не принадлежащее, то есть даже не взял, а только дотронулся, прикоснулся, чересчур близко подошел? В этих или подобных пределах содержалась бескорыстно искомая следователем Александром Ивановичем правда; а вокруг, куда только ни сунься по малой нужде, всюду и везде отрекалась, стреляла слюнками с губ – или ставила из себя дохлую козу – брехня собачья.

Как ординарный человек нового времени, Титаренко со своим городом знаком по-настоящему не был, если не считать двух-трех дюжин исходных и конечных пунктов – точек, между которыми он успел проследовать туда и обратно.

Родом с ближнего однодворческого посада – Журавлевки, он получил среднее образование на Юрьевской, в многооконном уютном доме, и прежде бывшем гимназиею. Неподалеку располагались районный военный комиссариат, где всякую осень взрослые плясали на полусогнутых, а юные пели: «Ребяты, мать мою возьмите с пола на печь! Сестра, сметану подлижи языком!» и прочее, а в другом флигеле – народный суд, где виноватые откупались деньгами, а невиновные со смущенною улыбкою просили дать им возможность искупить свою вину честным трудом.

Все это Титаренко слышал и наблюдал, стоя сперва за шелковичным, но совсем небольшим по сравнению с бывшим на Пушкинской деревом; или же за каштаном – породою, в некоторых кварталах главенствующею; за тополем – растением прекрасным, но надоедливым; а потом вполне открыто; и к нему обращались, предлагали выпить вина и закусить, объясняли, что происходит, и некоторые из женщин уже начинали о нем сожалеть, ибо ведь и он вскорости по окончании школы будет забрит или осужден невинно.

Высшее же образование получилось им в маренговом, с неуместною колоннадою, особняке, стоящем в саду и потому значительно отнесенном от уличных линий. И хотя Александр Иванович в те годы ходил потупясь либо глядя прямо перед собою, но часто и помногу, так что город напечатлялся в нем не названиями и не направлениями, а как таковой – своею урбаникою, вдоль и поперек пронизанною трамвайным маршрутом.

То здесь, то там встречались ему флорентийщина, благородные венские ансамбли со сладким привкусом Бухареста по контрфорсам; немало было и отличного фин-де-сьекля – жеманного и мрачного, при вазах с аполлоническими сценами и соблазнительных скульптурах, размещенных по нишам; академик Бекетов соседствовал с Ропетом и Мельниковым; Стамбул с Петербургом, переплетясь, рождали просвещенный губернский Юг в голубом таблитчатом орнаменте и крылатых эмблемах с купидонами, жезлами Меркурия и накрененными рогами изобилия, извергающими потоки молний и полевых цветов. Но чем дальше вниз и в стороны по Московскому проспекту да по Клочковской – с вывертом к Валерьяновской, туда, где богатей Гольберг, уверовав во Христа Иисуса, поставил благолепный храм из фигурного кирпича, казарму и больницу – Богу, Царю и Отечеству, – там город…ов становился все безымяннее и неразделимее. Здесь считали уже не по улицам, а по дворам, а во дворах не по квартирам, а по людям. Какие-нибудь здоровяк, остроумец или выпивоха – или, наконец, субъект, с которым произошло нечто из ряда вон выходящее, – своими фамилиями и кличками в течение десятилетий оказывались адресным указателем для прочих обитающих здесь семейств. А еще дальше шли зажиточные слободки; рабочие поселки, переслоенные либо предваренные новопостроенными массивами: предприятия тяжелого и среднего машиностроения, частью пущенные в ход еще до Первой великой войны; притом что, упомянутые или неупомянутые, но по каким бы то ни было причинам известные больше других, места эти соединялись в единое целое посредством от начала своего анонимных, трудно различимых по стилю, цвету и расположению жилых конструкций, то есть собственно городом, чьи детали следователь Александр Иванович каждую третью ночь видел во сне.

Но столь далеко на своих ногах он еще никогда не заходил.

9

Труп Балясной, ради которого Титаренко прибыл в областное бюро судебно-медицинской экспертизы, почему-то оставили в чулках из выплетенного в черный сетчатый ромбик материала наподобие марлевки. В меру полная, светло-русая, она была из таких, кого предпочтительней огуливать сзади – по особенностям расположения вагины, в разговоре называемым «бегунок».

До десятка миндалевидных зияний по левой стороне шеи с захватом затылочной области оставлены были сомкнутыми ножницами, с предельной для них глубиной раневого канала. Молотком девушку ударили чуть выше бровей, и степень влома кости показывала, что носок молотка вошел в голову до половины скоса. Понятно, что возле трупа обнаружили и случайные эти предметы – и самое убийцу: подругу и соседку потерпевшей по общежитию политехнического института.