– Нехорошо говорить «собака» на незнакомого человека.

Мурад хмыкнул и спустил волосатые ноги под брызги прибоя.

– Кто его не знает? Вор. Вот там, за Каспийском, дома видел большие? – Мурад потянул руку вправо. – У него там три дома было.

– Почему было? Жив же еще, – бормотнул Далгат.

– Он муртад, отступник. Стал, как все эти кяфиры и нацпредатели со своими джахилийскими [37] штучками.

Мурад сплюнул в подбегающую волну.

– Всё из-за куфра [38] .

– Из-за чего?

Мурад повернулся к Далгату и почесал щетину.

– Куфр не знаешь! Кругом он, кругом! Морали нет, неверие, в чудеса Аллаха не верят… На свадьбе сейчас эти, Мала и Рашид, хвастались, что даже больше, чем пять раз, намаз делают. Ослы! – Намаз делают, а пиво пьют. Это нифак [39] , знаешь? Айдемир этот тоже две мечети построил, а его сын чуть ли не десять наших сестер изнасиловал, каких-то студенток. Еще на телефон снимал и по блутузу передавал всем, – Мурад достал из кармана зеленую тюбетейку. – Я к тебе вечером приду, помнишь? Тебе много объяснить надо. Ты один с мамой живешь, никому не нужен, никто тебя на работу не устроит нормальную из-за кяфирских порядков. Надо бороться. Вот знаешь, – продолжал Мурад, – эти суфии все места себе захватили. Они во всех мечетях имамы, в мусульманских управлениях сидят. Подыгрывают Русне и кяфирам. Это неправильно, это всеобщий таклид. Умма [40] не должна разделяться, иначе будет раскол, фитна, понимаешь? Мы, салафиты, говорим, что надо возвращаться к истинному исламу, который был при Пророке, мир ему. И чтобы был независимый имамат.

– Это ты от кого наслушался? – спросил Далгат.

Мурад встал, подтянул брюки, сказал хрипло:

– Ты не спорь. Я знаю, что ты наш. Я к тебе не один приду. Ты хоть и странный, но тоже справедливость любишь. У тебя девушка есть?

Далгат вздрогнул от неожиданности.

– Нет.

– Красавчик, – сказал Мурад, стоя над Далгатом и улыбаясь, – не прелюбодей. А про наших сестер отдельный разговор. Жди меня к двенадцати, дома будь.

Мурад чуть не оступился на скользком камне и быстро, без рукопожатия, скрылся из глаз.

Далгат поднялся следом и, снова миновав рыбаков, спрыгнул с камней на песок, в гвалт и крик отдыхающих. Мурада уже не было видно.

– Э, васав [41] ! – закричал ему низенький усатый мужчина в расстегнутой рубашке, обливая из бутылки большой арбуз. – Арбуз не хочешь?

– Нет-нет, спасибо, – заулыбался Далгат.

– Угощаю! – кричал мужчина, но Далгат поплелся дальше, поглядывая на море и на откуда-то взявшуюся там моторную лодку, подбирающую желающих. На турниках качались.

– Пацан, сколько раз подтянешься? – спросил его кто-то, хлопнув по плечу.

– Сейчас не буду, – ответил Далгат, – мышцу потянул, не могу.

Тут же над его словами засмеялись девочки-малолетки, вынырнувшие откуда-то из толпы. Разозленный Далгат быстро зашагал к кранчикам, обмыл ноги, обулся и пошел в арку, над которой грохотали товарные поезда. В арке воровато обнималась какая-то парочка, а у выхода, скрестив ноги и качаясь из стороны в сторону, сидел попрошайка и вопил «Лаиллаhаиллалаh!» Далгат увидел парковые скамейки, на которых резались в шахматы. Играющих обступила толпа пожилых болельщиков. За деревьями мелькали качели, гомонили дети и звучала эстрадная музыка. Он сел на пустую скамейку в тени каменного дерева и открыл папку. В глаза бросилась книжка, подаренная поэтом. Далгат открыл ее и начал читать: «Меня зовут Яраги…»

7

Меня зовут Яраги. Я решил написать эту книгу, когда шел по старым магалам Дербента. Я смотрел на длинные стены от крепости и до моря. Теперь они были местами разобраны на кирпичи и зарастали безымянной травой. Я думал о том, что эта полоска равнины, которую называют Каспийским проходом, когда-то связывала Восточную Европу и Переднюю Азию. Теперь она распростерлась желтокаменной кучей, двумя разновременными кладбищами и средневековыми кварталами, переходящими по краям в новый, скучный город. Я шел, пока медленно собирались мужчины во дворе старой мечети, из которой уже пять раз за последние сутки кричался-пелся азан. «Спешите на молитву, спешите к спасению». Никто не посмотрел на меня, и я скользнул мимо них, как призрак.

Я видел их, сарматов, аланов, скифов и гуннов, веками рвущихся сюда из Персии. Я видел цитадель Нарын-калу, какой она была во времена иранцев, и арабов, и турков-сельджуков, и снова персов, и, наконец, русских. Крепость на склоне Джалган с ее каменными блоками, скрепленными свинцом, была уже не страшна. Внутри полностью ушедшая в землю, зияла крестово-купольная церковь. Я видел в уме и ее святителей, и службы, проходившие на крыльце, перед входом, и тех, кто сделал здесь подземное водохранилище. Я гулял мимо старинных фонтанов и смотрел, как из источника Вестника жители все еще берут воду. И мимо разбитых временем ханских бань, куда в женский день не мог взглянуть ни один мужчина, а если глядел, то лишался глаза. А если глядела женщина, то лишалась обоих.

(Далгат на секунду перевернул страницу, внимательно посмотрел на цветной портрет автора, его обвисшие усы и скромную улыбку, и продолжил чтение.)

Из южной и северной городских стен распахивались ворота, из которых больше всех мне любы Средние, Орта-капы. А еще я смотрел на юго-западный угол цитадели, где виднелся прямоугольный проем в угловую башню. Оттуда когда-то шел проход на горную стену Дагбары, которая, извиваясь, уходила в глубь Кавказа более чем на сорок километров. Туда, в горы, через «ворота позора» бежали правители во время захвата города. Там, далеко, громоздится святая четырех с лишним километровая вершина Шалбуздаг, куда два месяца в год восходят паломники.