В результате ими был объявлен нам бойкот, который мы за занятостью и праздностью так и не заметили и который в конце концов окончился тем, что с их стороны последовал очередной приступ соседской щедрости: однажды был привнесен в виде дара на нашу территорию таз с инжировым вареньем – но тут же выдворен, поскольку Оле вдруг пришло в голову именно за пять минут до прихода Кадки (Петька кликуху придумал) попытаться припомнить, куда же задевалась ее бельевая веревка:

– Вы, Адочка, вещь принесите обратно, я стирку затеяла…

Та – вся в краску и в фырканье, в общем, унесла сладкое восвояси, а спустя три дня – и за два до моего отъезда – они совсем съехали с дачи.

В прошлые наши приезды мы, конечно поверхностно, виделись с ними, всякий раз со скрипом и оскоминой принимая липкие их приглашения, причем податливей отца и Пети всегда оказывалась беспамятная Оля, но все это было прохладно, формально и, в общем, никчемно.

Теперь она так же тошно дышит своим любезным бредом вполоборота на диване: о том, как я и что я. Леночка ей отвечает усердно – обильно, но талантливо врет, – и я оказываюсь избавлен от ответов, так что получается все довольно ловко, – что это они между собой, для указания кивком имея меня подле, обо мне же и рассуждают…

…И вот мне вновь садится на плечи предчувствие, что меня непременно чуть позже съедят. Со мною такое случается – экспериментируя, я даю послабление безысходности, и оно, ярясь, полонит все вокруг – и не встать, не уйти и не хлопнуть, спасаясь, дверью, и весь этот спектакль оказывается разыгрываемым на сцене действительности одного моего любопытства ради – чем это все наконец безвозвратно закончится…

К тому же в данной ситуации я в первую голову был сосредоточен на своей разведывательной цели и потому решил, что если скандал неминуем, так уж пусть это будет скандал, шумом и гвалтом побочным которого можно прикрыться, как маскировкой, и отобрать исподтишка необходимые сведения – там и сям внезапно доступные благодаря оголенности охраняемых ранее мест. Так десантный отряд в первую голову имеет целью посев паники и неразберихи в пространстве противника, который, смешавшись с собственным страхом, станет менее разумно-внимателен и, следовательно, менее живуч.

Я решил приступить немедленно, но все же необходимо было вступление, и я спросил-таки чаю. Ленка проворно метнулась с дивана – прочь из комнаты и не сразу в сторону кухни (мы в проходной находились комнате, я это отметил войдя, как предусмотрительно отмечает странствующий ковбой, оказавшись в неприветливом салуне, что скрывает подробностями места задник заведения), потом шмыгнула через комнату и отчего-то возилась там слишком долго – настолько, чтобы я не мог не заподозрить подвох в виде горстки таблеток элениума, растворенных тщательно в чае – вместе с сахаром для подтасовки вкуса.

Надо сказать, сахар в чае я не переношу совершенно. Я был уверен, что Ленка помнит это, и потому подозрение мое тут же переросло в нависшую опасность – стоило мне только распробовать, отхлебнув, противный, как таблетка сахарина, вкус жижи. Видимо, это было что-то посерьезнее элениума, потому что вслед за тошнотворным слюноотделением в моем сознании образовалась неуловимая течь, – к тому же усугублявшаяся близостью Адской громады – и плотной, как пакля, жарой, уже обложившей город и набившейся во все его помещения.

Это не было контратакой, но атакой, потому что они явно дерзость мою недооценивали и всегда себя вели как вивисекторы: не трогали только потому, что не слишком я был им, невежа, ценен. Но, видимо, вчера у них наконец возникло подозрение, что мне что-то уже известно, и сегодня, когда зверь сам пришел воевать в ловушку, они решили меня поскорей оприходовать.

Тем временем воздух в комнате, обложенной персидскими коврами (узоры их, бычась бредом арабских угроз, внезапно стали резки и выпуклы), подернулся жидким маревом (подобно неоднородностям в преломление, когда сахар на свет размешивается в чае, или – подобно разъеденной зноем ауры асфальтового пригорка), – и в нем, медленно расплываясь, поплыли, становясь все больше похожими друг на друга, дочкиматерины лица.

Плыли они в сторону рож.

Бабы заметили, что со мной происходит нечто, так как обе, не скрываясь, вскочили – когда я медленно, чтоб не разлить, поставил армудик с чаем на стол и подался вперед, – но не в силах встать, откинулся обратно на спинку дивана. Сознание мучительно теряло фокус. Дочки-матери, кривляясь, плыли хороводом. Вновь «Интернационал» подступил мне шершаво к глотке, но так там и застрял.

Далее последовало неизбежное.

– Вам что, не нравится наш чай?!

Я (трудно сглатывая гадость, и потому медленней, чем нужно):

– Да если б нравился, так я бы пил. Мне вкус его показался странным, как будто бы в него опущено безумие…

– Ну что-о-у вы, Глеб! Максимум – женьшень, стружка корня.

– Что ж, Олик, принеси пачку.

Та приносит.

Читаю: Серпухов, чаеразвесочная… Обложка желтая, отросток корня как отросток, и сказано, что добавляет тонус.

Я вдруг почувствовал, что ноги отнялись.

Ковры еще безумней стали, мебель насупилась, высокий потолок стремительно надвинулся, накренился, качнулся…