Теперь, когда «Радостная весть» в переводе В. Н. Кузнецовой расходится по всей России большими тиражами, те времена, когда Валя читала о. Александру в его комнатке при церкви первые фрагменты своей работы, а потом рукописные варианты отдельных посланий или фрагменты из Евангелий обсуждались в молитвенных группах, кажется, ушли в далекое прошлое. Проделан огромный труд, который довольно быстро завоевывает себе признание у читателя. А было время, когда сама мысль о новом переводе казалась более чем дерзновенной…

Дело в том, что верующий человек относится к переводу Писания довольно сложно и с подозрением. Однажды, когда один из современных переводчиков Евангелия о. Леонид Лутковский отвечал по радио на вопросы радиослушателей и заметил, что и он сделал свой вариант перевода, на радио позвонила разгневанная женщина и с возмущением закричала: «Хватит нас «кормить» переводами… дайте нам подлинный текст… хватит скрывать правду от народа…» Разумеется, она не подозревала, что оригинал существует только по–гречески и ни на каком другом языке прочитан быть не может.

Опыт показывает, что есть люди, которые думают, будто славянский текст и есть оригинал. Другие, прекрасно понимая, что так называемый Синодальный текст является всего лишь переводом с греческого, видят тем не менее в нем какую-то копию с оригинала и судят об остальных переводах исключительно сравнивая их с Синодальным. Это связано еще с тем, что среднему читателю трудно смириться с фактом, что оригинал ему недоступен, и поэтому хочет, чтобы Писание существовало в каком-то одном точном переводе. Любые же варианты вызывают у него отторжение, поскольку он боится, что они искажают текст Библии. Опыт, однако, показывает, что «точных» переводов не бывает и даже у самого лучшего из них непременно найдутся недостатки.

«Сегодня, — писал о. Александр о переводе В. Кузнецовой, — в мировой практике библейских переводов господствует плюрализм. Признавая, что любой перевод в той или иной степени является интерпретацией оригинала, переводчики используют самые разные приемы и языковые установки… Это позволяет читателям ощутить различные измерения и оттенки текста. Так, в традиционном Синодальном переводе сохраняется близость к церковно–славянскому языку, что связано с чисто историческими причинами. В. Н.Кузнецова идет по другому пути. Она стремится добиться максимального приближения к живому современному русскому языку. Отсюда отказ от архаизмов, от слов, изменивших сегодня свое значение… Были учтены достижения современной экзегетики и филологии, а также наиболее авторитетные современные переводы».

Однако отказ от архаизмов нравится далеко не всем. Так один из рецензентов (между прочим, блестящий ученый–патролог и ныне епископ) пишет: «Происходит сознательная и последовательная десакрализация священного текста, который переводится на площадной, базарный, кухонный язык… Даже самые возвышенные тексты апостола Павла теряют свою красоту и силу… Перед нами не перевод, а пересказ, причем дурной пересказ, искажающий смысл и стиль оригинального текста. В основу… был положен изначально ложный принцип — стремление подстроиться к языку, на котором якобы говорит современный российский обыватель» («Журнал Московской патриархии», 1998, № 10, с. 79–80).

Смысл этого пассажа ясен до предела: рецензента не устраивает «десакрализация священного текста», который на самом деле (и, казалось бы, автор рецензии должен об этом знать!) написан не на каком-то особом священном языке, как писалась древнеегипетская «Книга мертвых» или «Упанишады», а на простом разговорном языке своего времени; апостол, работая над своими посланиями, меньше всего думал о литературных красотах. Молодой епископ спорит не с В. Кузнецовой, а с о. Александром, причем по одному из самых принципиальных для о. Александра вопросов.

Отец Александр Мень часто повторял последние слова Иисуса, которыми заканчивается Евангелие от Матфея («И се Я остаюсь с вами во все дни до скончания века»), и всегда утверждал, что в христианстве не должно быть благоговейной бессмыслицы, что Иисус говорил со своими учениками не на сакральном языке священного текста, но просто и используя разговорное наречие своего времени. «Для меня, — говорил о. Александр, — в Церкви, конечно, дороги, как с детства было, и песнопения, и церковная архитектура, и традиции, и книги, и обычаи. Но все это имело бы преходящий смысл, не более важный, чем традиции древних индейцев, или египтян, или любого другого народа или времени, если бы я не чувствовал, что Он действительно остался, если бы я не слышал Его голоса внутри, отчетливого голоса, более отчетливого, чем иной человеческий голос».

Вспомнив однажды о том, что при митрополите Никодиме в Ленинграде практически во всех храмах апостольские и ветхозаветные тексты во время богослужения читались по–русски, от чего сразу отказался переведенный из Минска на ленинградскую кафедру после смерти владыки Никодима Антоний (Мельников), о. Александр с горечью в голосе заметил: «Теперь снова по–славянски чирикают».

Есть открытое христианство и есть закрытое. Открытое христианство базируется на ощущении невидимо, но реально присутствующего среди верующих в Него Воскресшего Иисуса. «Путь к открытому христианству лежит через сопричастность каждого Откровению Божественной любви, — пишет, излагая взгляды о. Александра, Андрей Еремин, — когда исчезает открытость, свобода и возникает тяга к гарантированному обеспечению, пропадают вера и надежда. И человек уже идет не “по воде”, а “по асфальту”». В этой связи А. Еремин вспоминает западного богослова о. П. Тиволье, который пишет: «Христианин не может засесть в своей вере, как в неприступной крепости. Отнюдь нет. Скорее можно сказать, что он в лодке, которая качается от жизненных бурь — и может потонуть. Но направляет лодку Христос, Которому человек доверяет».