Ой, как щекотно. Да не шепчи ты, он уже заснул. Я еще громче заговорю, если ты и дальше будешь меня щекотать. Где мадам желает, чтоб ее трогали, с тех пор как она проживает на Западе? Ах, ах, там же, где и на Востоке? Без перемен? Здесь? Не здесь? Тогда, может, здесь? И здесь тоже нет? Перестань, Васко. Скажи лучше, что тебе тоже щекотно, это было бы что-то совсем новенькое. Нет, это меня возбуждает, а малыш только что уснул. Ну и что? Мы к этому привыкли с тех пор, как он есть на свете, а тому уже несколько лет. И мы еще не отпраздновали с тобой нашу свободу. Давай еще немножко погодим. Ну, больше чем уснуть он все равно не может. Гм-гм, до чего ж ты у меня стала вкусная. Спагетти явно пошли тебе на пользу. У твоей кожи был какой-то другой вкус, когда мы сидели на бобовой диете. Не скажу, что тогда она была невкусная, но я голосую обеими руками за спагетти. И мой язык тоже «за». А уж ту-ут, думаю, это станет для меня на будущее самым лакомым местечком… А-ах, оба моих дружка, ну вот вы и на Западе, теперь у вас полная свобода передвижения…

…да подожди ты малость, так неудобно, поднимись повыше. А так лучше? Да, так очень хорошо. А плутишка над нами, он спит или?.. Да-а-а, так о чем ты говорил с Борисом? Да про Австралию, он непременно хочет в Австралию и получил сегодня анкеты в австралийском посольстве. С тысячей вопросов. На много страниц, даже представить себе трудно, о чем они спрашивают. Он как-то прослышал, что я владею английским, и постучал, чтоб заполнить эти анкеты с моей помощью. Васко, мой дорогой, Васко, мой золотой, ты ведь понимаешь, как оно выглядит, когда люди чего-то от тебя хотят, взгляни на это, я как-то не все здесь понимаю. Ну насчет «не все» это было здорово преувеличено, он вообще ни слова не понимал, ни единого слова, а заполнить надо целых восемь страниц, и на каждый третий вопрос он вообще не знает, что отвечать, ах и ох, да как же, да что же, помоги мне, Васко, как нам на это ответить? А я почем знаю, говорю я, да и откуда мне знать, я ведь сам только-только приехал. Там еще был вопрос, какими финансовыми средствами человек располагает. Тут он совсем разволновался. Ой, Васко, причитает этот придурок, зачем спрашивать, мы ведь потому и приехали, они же и сами знают, что у нас ничего нет, мы же затем и приехали, чтобы здесь немного подзаработать, зачем они спрашивают? Высмеять нас хотят, что ли? После этого он уже никак не мог успокоиться, я отложил анкеты в сторону, а он все причитал, и чертыхался, и нес всякую околесину, что, раз так, он примет католичество, потому как полякам очень здорово помогают какие-то миссии, им все дают, поганая церковь, сказал он, а вовсе не я, кто станет тебе помогать, когда ты атеист. Представь себе, он знал, что такое атеист, наверно, исправно посещал курсы по диамату. Наконец мы сделали все, что от нас требовалось. Еще нигде не сказано, что они его примут, у них ведь есть выбор, думаешь, им нужны такие люди, как Борис? Зато теперь я знаю, как это делается. Анкеты возвращаются в посольство, там их просматривают и решают, примут они тебя или нет. Между прочим, как он вообще намерен добираться до Австралии? Он что, самолет себе купит? Перестань, веди себя серьезно, скажи, кто даст ему деньги на билет? Лично я думаю, что сначала деньги выложат австралийцы, а ты их вернешь, как только найдешь работу. Лично я в Австралию не хочу, понимаешь, Васко? Я тоже нет. А куда податься нам? Давай лучше спать, мы же не обязаны все сразу решить. Не знаю, есть ли для нас вообще подходящее место. С чего это ты опять ударилась в пессимизм? До сих пор ведь все получалось. Мы послушаем как и что, все спокойненько продумаем, что-нибудь нам и понравится, обещаю тебе, что там будет прекрасно. Обещаешь? Обещаю. Ну так получу ли я сегодня свой законный поцелуй?

Эй, Богдан, как ты насчет того, что мы поставим тебе порцию спагетти, скинемся, и выйдет хорошая порция. Приветствую вас, и вас, и вас, большое спасибо за приглашение, в самом деле очень великодушно, но я обычно не обедаю. Фигура у тебя, Богдашо, прямо так и хочется укусить. Эй, девонька, послушай, что ты говоришь! Ты ведь обращаешься к официальному лицу. Я подсяду к вам, ненадолго. Вы поняли, что там с румынами? Прибыл целый автобус, битком набитый румынами. Неужели не слышали? Ну тогда послушайте. Сидим мы, значит, в бюро, у нас большое совещание, которое бывает раз в неделю, и тут въезжает этот самый автобус. На нем румынский номер, говорит Ионель, который у нас занимается румынами. Открывается задняя дверь автобуса, бух — прямо как взрыв — и оттуда вылетают сплошные психи и мчатся к нашему зданию. А мы, само собой, бросаемся к окну. Через несколько секунд они вытряхнулись из автобуса, человек сорок примерно, и все побежали к нашему дому, словно для них решается вопрос жизни и смерти, поверьте слову, такого Богдан еще никогда не видел, потом открывается передняя дверь, и перед нами возникает только один человек, карлик такой, стоит будто потерянный и голосит что есть мочи, но остальные плевать хотят на его крик, мы слышим, как они рвутся к нам. А уж орут — я боялся, весь дом рухнет. И как вы думаете, что они такое кричали? Причем хором, звучит вроде «Иоан Кукузиль». А значило это: Asyl, то есть убежище, только убежище, и больше ничего. Ну мы с Ионелем, конечно, пошли к входной двери. Они там стояли, размахивали паспортами и кричали: убежище! А едва увидели нас, стали кричать еще громче. Вы что, больше ничего сказать не можете? — спросил Ионель, но лучше бы он этого не делал. Они все как ринутся на него, они просто заплевали его своими вопросами. Но потом стало по-настоящему смешно. Ионель пытается их успокоить, а тут подходит этот карлик — уж такое жалкое зрелище — и размахивает ручонками, и начинает уговаривать их противным писклявым голосом. Попробуйте угадать, кто это был. Я сразу понял, так что Ионелевы объяснения мне даже и не понадобились, это мог быть только их партсекретарь, и положение у него хуже некуда. Он предпринял еще одну отчаянную попытку хоть как-то уладить дело. Но при таком раскладе у него никаких шансов не было, его овечки даже головы не повернули, сделали вид, будто его вообще не существует. Ионель фыркнул, а румыны растерянно на него поглядели, ведь для них-то ничего смешного тут не было. К стыду своему, должен признаться, что я тоже не удержался от смеха, да и попробуй тут не засмейся, когда этот секретарь стоит в дверях, и умоляет, и нудит, чтоб они не делали глупостей, чтоб не совершали необдуманных поступков. Ионель почти ничего и не переводил, он от смеха говорить не мог, партсекретарь стал умолять, он больше не грозил, номер насчет большого сильного брата из госбезопасности теперь не срабатывает, это все в прошлом, ясно же, что происходит, а у секретаря будут серьезные проблемы, они выпустили его с четырьмя десятками мужиков, чтоб он за ними приглядывал, чтоб никто не слинял, никто не наделал глупостей, и тут происходит такое — все сорок сделали ноги, все сорок сделали глупость, когда он теперь вернется один без них — ой-ей-ей что будет, думаете, сигуранца повесит ему орден? Хреновая ситуация для него, не бросайте меня одного, кричит он так, словно ничего хуже и быть не могло, его охватила паника, и тут я его даже пожалел, он стал такой жалкий. Радью, кричит он, давай поедем обратно, давай, и тащит кого-то за куртку, Радью, ну хоть ты подумай о своей жене, как она будет без тебя, умоляю, что мне теперь делать? А этого Радью его крики страшно достают, он вырывается из рук секретаря, тот падает, лежит на земле, румыны наконец-то поворачиваются к нему, видят, что секретарь, которого они так боялись, лежит на земле, и разражаются диким смехом, просто поверить трудно, они уже не могли удержаться и смеялись как сумасшедшие. Оказалось, что все это болельщики, они едут со встречи «Ювентус» — «Стяуа» Бухарест, и «Ювентус» разделал их команду по всем правилам, но уж когда их «Стяуа» продула, не осталось никаких причин возвращаться домой, и они без долгих разговоров решили превратить спортивное поражение в личную победу и смотаться. Шофер их тотчас поддержал, он и вообще был среди тех, кто все это задумал, а они оказались в большинстве, остальные же быстро приняли их сторону, да и что им оставалось делать? А теперь представьте себе муки этого самого секретаря, они проехали всю ночь по автостраде между Турином и Миланом, а он, бедняжка, сидел в полном одиночестве среди сплошных предателей родины. И наверно, несколько часов подряд заклинал их. Мне только вот что интересно: откуда они знают про наш лагерь? Так или иначе, но Ионель отправился в приемную со своими сорока клиентами, только без партсекретаря. А секретарь снова залез в автобус, с час примерно просидел там один-одинешенек, а может, не с час, а дольше, потому что никто о нем не вспоминал, потом он наконец вылез и тоже попросил политического убежища. Ох, не хотел бы я оказаться в его шкуре.

УБЕЖИЩЕ. И скажу я вам, когда к вам заявится некто заблудший, не отвергайте его, примите его, попотчуйте, разрешите приобщиться к теплу вашего очага и вашего сердца… когда беглец среди пустыни натыкается на пустынника, он просит у него прощения, он говорит: не посетуй, что я нарушил твой порядок. И слышит в ответ: мой порядок повелевает мне принять тебя с миром… кто беглецом являлся к ним, тому никто не причинил вреда… защиту должно предоставлять обиженным и угнетенным, сосланным и униженным, беглым рабам и совершившим побег преступникам, справедливо обвиненным и неправедно обвиняемым, девушкам, которых принуждают к браку, и крестьянам, которых гонят на барщину.

Таков закон с самых незапамятных времен, таков порядок. И Бог лишь тогда поистине всемогущ, когда Он может предоставить защиту. А сильным мира сего надлежит хранить святость, которая превыше требований мести, кары и возмещения. Об этом твердят не одни лишь скрижали, об этом твердят и поэты. Кто пространствовал десять лет, тот может поведать, что именно помощь, оказываемая угнетенному, отличает цивилизованных людей от варваров. И кто любит Рим превыше всего, тот не устанет говорить о самом славном проявлении человечности. Право на убежище, надежный приют есть последний источник надежды для тех, кто утратил всякую веру в справедливость. Убежище свидетельствует ныне и присно: можно жить и после поражения.

Его деяния известны повсюду и признаны повсеместно. Беглец прослышал, как надлежит оформлять прошение: порой он диктует чиновнику текст для равнодушной клавиатуры, порой спасается бегством в священные места или хватается за рога у алтаря, порой падает ниц, обнимая колени чужеземца, садится в золу очага, целует руку повелителя, порой наносит небольшой ущерб собственности принимающего, чтобы оказаться перед ним в некотором долгу и тем упрочить отношения на будущее.

С незапамятных времен эту заповедь чтут. И ею же пренебрегают. Даже когда проклятие грозит твоему собственному роду. В защите отказывают, защиты лишают, молящих отвергают либо выдают. Святотатцы попирают табу, топчут ногами священные правила, перешагивая порог храма, дабы выволочь наружу гонимого и убить его, дабы выманить обманом или подвергнуть осаде, пока он сам не умрет голодной смертью. А если кто презирает чужое божество, тот подносит горящий фитиль к языческому храму и сжигает его вместе с укрывшимися в нем беглецами. Во все времена находятся люди, которые подрывают стены взаимной помощи, дабы приумножить свою власть и свое богатство.

Времена меняются, хоть и остаются неизменными. Принятых не метят более клеймом на лбу. Просто им надлежит при проверке документов доказать наличие визы. И еще овладеть иностранным языком: разрешение, дозволение, санкция, приятие, снисхождение, допущение. Они должны уметь безошибочно склонять эти слова, чтобы полицейской машиной, поездом или самолетом их не вернули в страну, где они потерпели фиаско.

Но сердце — оно порой тотем, а порой параграф, и кому, скажите, придется по вкусу приютить у себя беспокойство в эпоху, когда гражданские права подвергаются проверке на надежность. Стопроцентную надежность. Этот чужак, он не просто несет с собой распад, он его воплощает, перед нами распавшаяся жизнь, причем никто не знает, удастся ли снова собрать ее из кусочков, и если да, то где. Готовящийся принять встает, и четыре его стены встают вместе с ним. Он задается вопросом, который весьма его тревожит: а какие следы будут привнесены в его дом? После чего он запирает свою дверь.

Иво Шикагото. Hav not bin tu Amerika, bat sun going der [24] . Иво сидит по-турецки на газоне, вырывает травинки и жует их. Часами. Продергивает сочные зеленые стебельки сквозь щель между зубами. День утопает в разговорах. Иво сплевывает. Дайте мне только месяц-другой сроку, чтоб освоиться, тогда милости прошу всех вас ко мне, я вам тогда все покажу. Иво ждет, когда двоюродный брат пришлет ему аффидевит. У брата дом на берегу Лейк-Мичиган, он там у них уважаемый человек, его полгорода знает. Только пустячная бумажка отделяет Иво Шикагото от небоскребов. А вы знаете, что верхушка у этих небоскребов раскачивается, из стороны в сторону, на несколько метров, а внизу лавки со всякими товарами, каких вы и во сне не видели, а стоянки у них огромные, потому что в таких небоскребах работают тысячи людей, и, когда ты сидишь наверху, скажем, на сороковом этаже, тебе сверху виден весь город, будто он принадлежит тебе. Еще чуть-чуть потерпеть — и Иво полетит в страну блюзов. Это столица, это их настоящая столица, там начинали все великие люди, в баре можно услышать новости, о которых завтра узнает весь мир, и каждый второй из них маленький Satschamo [25] , а у негров музыка в крови, как говорит мой брат… Иво отворачивается в сторону и сплевывает… больше они ничего и не умеют, у брата одна черная ходит убираться, так ей даже невозможно вдолбить, как полагается вытирать пыль. Короче, не осталось ничего, что могло бы преградить Иво путь к белому «кадиллаку», вот это машина так машина, рядом с ним любой «мерседес» должен помалкивать в тряпочку, это ж просто дворец на колесах, в нем можно разъезжать целый день и ни капельки не устать, потому как ты даже не почувствуешь, что едешь, да, Стоян, в такой штуке все женщины будут смотреть тебе вслед, ну, ну, без кулаков, я провезу тебя по всем окрестностям, а потом учудим что-нибудь на пару и будем есть большие стеки, только не заказывай ван стек, не то ты меня опозоришь, там заказывают по весу, войдешь, значит, и скажешь ван трипоундовый стек, плиз. И еще ты должен сказать «вел дан», чтоб они знали, что его надо как следует прожарить, потому как сами они любят, чтобы мясо внутри было сырое.