В отрогах гор Кызыл–Tay, совсем близко от нашего лагеря, по склонам логов, рассекающих эти гранитные горы, росли самые неожиданные и редкостные кусты и травы, обрамляющие текучие ручейки. Чёрная смородина, обмывала свои тяжёлые грозди в чистой воде этих бегущих потоков, встречалась ежевика и даже крыжовник. Тётя Паша часто собирала ягоды, пробираясь сквозь терновник и колючие заросли, уходила довольно далеко от лагеря, и шофёр Виктор подвозил её вместе с корзинами ягод. В день когда тётя Паша собрала вместе с ягодами букеты цветов, Виктор решил, что она «того», «видать, старая ума лишилась». Как я теперь понимаю, она не была старая, ей было не больше сорока пяти, но тогда нам казалось, что это возраст стариков.

Шофёр Виктор день и ночь «калымил» вместе с тремя молодыми рабочими, они перевозили юрты, подвозили, помогали всем кочующим по степи и были заняты. Всем было строго настрого приказано не привозить в лагерь спиртного. У нас был «сухой закон», потому как все знали, что с появлением спиртного может потеряться равновесие и остановится вся работа. Вместо бутылки водки как-то Виктор привёз маленького пушистенького котёночка, которого оставили казахи на зимовке. У нас всегда жили собаки, кошки, но этот котёночек стал всеобщим любимцем. Особенно его полюбил неразговорчивый Василич. Он не спускал котёночка с рук, и никто из нас даже не претендовал на него, потому как все видели, какую радость Василичу доставляет котёнок. Василич назвал котёночка Жуликом. Жулик стал за ним везде бегать и даже спать вместе с ним на его кровати. За обедом всегда сидел у него на плечах или на коленях, а Василич его гладил. Иногда Жулик осмеливался протянуть лапу к миске Василича, и тогда он приговаривал: «Жулик ты, настоящий жулик». И не сердился на него, а даже будто восхищался его смелостью, за которую Жулик тут же получал от него награду в виде жирненького кусочка. Жулик обрастал красивой дымчато–голубой шерстью, переливающейся на солнышке, заласканный и весёлый он, подпрыгивая, бегал по всему лагерю, за бабочками и стрекозами, подружился он со всеми другими животными обитателями, и вместе с ними встречал нас после маршрутов. Василич сразу брал его на руки, Жулик устраивался у него на плечах, и они вместе, помыв руки, входили в кухню. Тётя Паша никогда не высказывала никакой привязанности к нашим животным. Моего любимого пса Аркашку она полностью презирала, потому как не видела в нём никакого толку, он был маленький и непородистый. «Кызымка весь сахар изводит на этого кабыздоха» — ворчала она. «Кабы собака была видная, а этот — страмота, всех пужается». Пару раз она шуганула Аркашку из кухни метлой. Но к Жулику тётя Паша не была так сурова. Я видела как в безумно жаркие дни наша герцогиня пускала Жулика в погреб, где он валялся среди холодных банок со сметаной. Заметила даже, что Жулик не только всегда играл с Василичем и тётей Пашей в карты, но иногда даже обмахивался веером герцогини.

В конце сезона в соседнюю геологическую экспедицию временно потребовался дополнительный рабочий, у нас уже работа была сделана, и нашего Василича они «одолжили» на время раскопок их золотых жил. В его отсутствие тётя Паша погрустнела, часто уходила из лагеря в горы, собирала букеты, вечерами на кухне раскладывала пасьянс, видно, гадала.

Прошло две или три недели тётя Паша варила нам, по— прежнему, по высшему разряду поваров. И ждала возвращения Василича. Невзначай расспрашивала проезжающих шоферов, что слышно от соседей. «Как там наш Василич?» «Работает Василич на славу. Такие там залежи бериллов раскапывают! Со всей округи рабочих понабирали. И роют, и роют… А сколько понаехало начальства! Всё обсматривают…» В другой раз от соседей прилетело несколько геологов на вертолёте. Приземлившись метрах в ста от нашей кухни, прежде всех дел они пошли перекусить, и все собрались в кухне послушать новости. Тётя Паша, как обычно, не роняя своего царственного величия, подавала еду. «Дороги деточки» уплетали лепёшки и запивали горячим индийским чаем со сливками.

«Как раскапываются бериллы?» — ревностно поинтересовался наш начальник». — «Этот пласт может оказаться одним из самых больших месторождений в Прибалхашье, конечно, не считая Акчитау», — комментировал прибывший Главный геолог. «Всё благодаря нашему Василичу», — пошутил кто-то из сотрудников. «Что ж благодаря Василичу, мы не только бериллы разрабатываем, но и полевой пир устраиваем. В конце сезона в нашей партии будет свадьба. Ваш Василич женится на нашей поварихе Моте, и в ваш отряд больше не вернётся. Наша бойкая, весёлая молодушка Мотя, — весело говорил приехавший Главный геолог, — заарканила вашего Василича!» «Да что вы говорите! Не может быть! Он такой…»

Что говорилось дальше, я уже плохо слушала, — взглянув на тётю Пашу. Лепёшка остановилась у меня во рту. Какая-то горечь солидарности меня с ней объединяла. Я была влюблена, и кажется тоже без надежды на взаимность. Кто бы видел во что превратилось её лицо, — тот бы испугался! Такое на лице человека бывает только у великих трагических актёров, играющих минуты отчаянья: у королей Лиров, ледей Макбет, людей, перекошенных безысходностью. Глаза её засверкали, вдруг она вся потемнела, будто чёрный свет изнутри пронзил всю её насквозь. Затряслась всем телом. Безумие появилось в её движениях. Она стала метаться из стороны в сторону, бросила половник на пол, швырнула тряпку чуть ли не в лицо шоферу, и как огонь, вспыхнувший в печке, выскочила из кухни.

— Как нечистая сила! — сказал Виктор вслед убегавшей.

Все несколько оторопели и замолчали, будто что-то пронеслось по кухне, не совпадающее с всеобщим благодушным оживлением, но после паузы стали обсуждать разные полевые новости и забыли тётипашины метания.

Когда я пришла, «засамая первая» на ужин, то тёти Паши в кухне не было, миски и кружки стояли на столе ещё с обеда неприбранные и грязные, всё раскидано. Какой-то странный запах резко бросился в нос. К эвкалиптовому запаху саксаульного дыма примешивался запах палёного, будто что-то в печке горело постороннее. Вслед за мной вошёл молодой рабочий Гришка, осмотрелся, заглянул в печку и, пошуровав в ней кочергой, обнаружил, что там что-то тлеет помимо саксаула, и от этого, «чего-то» идёт такой странный запах. Гришка стал выгребать, — что там может быть, скажи? — и через несколько секунд он вытащил из печного пепла тлеющее тело обгоревшего животного. Как оказалось в закрытой печке это существо? «Борисовна, видать, Жулика зажарила!» — медленно произнёс Гришка. Он видел, как «тётя Паша, как бешеная, бежала в руках с котёнком в кухню…» И любимого котёнка Василича швырнула в печку.

Сгорел котёночек. Как бесконечный блеснувший осколочек от любовной страсти, на которую разбивается вселенная любви. Сгорело любящее сердце. Остался только пепел. Одна плоть стремилась вверх, другая — в пепел. Сожгла тётя Паша любимого, без рассуждения, слепо. Кому отомстила? И за что? Почему на котика перенесла свои чувства?

Когда я вышла посмотреть на звёзды, то в притихшей ночной степи было видно, как из тонкой кухонной трубы по небу плывёт дымчатая струйка грусти. Дым стремился наверх, чтобы в небесной вышине смешаться со звёздами и чуть–чуть их притемнить, закоптить созвездия. За человеческие века во вселенной обнаружилось множество чёрных дыр — ловушек бессмысленного дыма (по— научному — концентрации высокой энтропии) — не впускающих и не выпускающих свет от приносимого в жертву страстям. Может быть «чёрные дыры» насовсем заглотят нашу вселенную? «И пред самой кончиною мира, будут жаворонки звенеть…» А земной шар всё так и несётся, и несётся, через весь Млечный путь, мимо чёрных дыр, к созвездию Геркулеса, не замечая падений осколков от взрывов страстей у людей, его населяющих.

По утру тётя Паша не вышла к завтраку и совсем перестала готовить нам еду. Она бродила взад и вперёд, нечесаная, с обезумевшим взглядом, разыскивала по палаткам одеколон, который выпивала и, притупив свою боль и сознание, забывалась. Она ложилась возле землянки Василича и лежала часами, неподвижно, запрокинув голову и сложив на груди руки. Два камня из дайки, почти в вышину человека, стоящие около чернеющего входа в бывшее жильё Василича, подобно гранитным статуям, символизировали это живое погребение, с эпитафией: «Если ты уйдёшь, я умру». Рядом с телом тёти Паши, поджав под себя лапы, пристраивалась лохматая рыжая собака, прозванная «Мадам», время от времени лизавшая одеревеневшее лицо тёти Паши. И молчание степи прерывалось только лёгким скрежетом зубов или слабым звуком стона.