«В личности majo— писал Бланко Уайт,— смешаны были андалусские бахвальство и остроумие, валенсийская веселость, кастильские суровость и красноречие; его отличали своеобразные произношение и жесты, манеры, исполненные мрачной и холодной напыщенности, грозной суровости, которая не смягчалась даже в присутствии любовницы. Он носил характерный наряд: тесно облегающие брюки, туфли на пряжках, короткий камзол, широкий кушак, в котором был спрятан складной нож. Свои длинные волосы он покрывал сеткой и обертывал вокруг шляпы, нередко высокой и остроконечной. Широкий плащ и черная сигара довершали его театральный облик. Его спутница, maja, ходила в пышной юбке, расшитом корсаже с глубоким вырезом, шарфе или кружевной мантилье и с гребнем в высокой прическе. Зачастую за подвязкой своего левого чулка она носила также короткий кинжал в ножнах, поскольку всегда была готова принять участие в ссорах, которые провоцировал majo с его пылкостью и строгим кодексом чести. Majo и maja жили вместе безо всяких брачных формальностей. Они отличались глубоким отвращением к иностранному влиянию и развязным поведением, и их квартал в Мадриде — Ла-вапиэс — был совершенно не похож на другие». Хотя majo и считался ревнивым мужем, иногда maja брала себе в любовники другого majo, а также обзаводилась богатым другом из высших слоев общества, который платил по ее счетам. Молодые аристократы любили посещать трущобы и общаться с majos. Между ними всегда существовала определенная близость. (Народ Испании никогда не пытался подражать знатным особам; все было как раз наоборот. Императрица Евгения велела изобразить себя в платье maja. Один английский путешественник, говоря о небольшом кинжале в разукрашенных ножнах, заткнутом за пояс maja, писал: «Я видел один из них на днях, его отослали из Севильи некоей молодой даме, написав на нем на андалусском диалекте: “Ты не нуждаешься во мне — ибо можешь убивать одними глазами”».)

В то время как в бедных и живописных кварталах столицы majos соблюдали традиционные испанские обычаи, высшие классы подражали французам, порождая манерных petits-maitres [60] , или итальянцам с их cicisbeo [61] . Эти поклонники сопровождали замужних дам повсюду, очевидно, давая их мужьям возможность, в свою очередь, также заводить тайные любовные интрижки. Перенимались французские манеры, стиль одежды и косметические средства, из Парижа были позаимствованы балы-маскарады, которые архиепископ Толедский некоторое время запрещал. (Театральные представления были запрещены во многих городах: в Ка-лахорре в 1700 году, в Памплоне — в 1729-м, в Валенсии — в 1748-м и в Андалусии — в 1734-м.)

Оставались ли испанцы все еще ревнивыми? Преподобный Эдуард Кларк в 1760-м и 1761 годах писал, что «с тех самых времен, как на трон взошел дом Бурбонов, ревность тихо дремлет. Можно заметить, что, по мере того как манеры становятся более цивилизованными, эта неистовая страсть всегда теряет свою силу».

Английский офицер Джардин двадцатью годами позже заметил, что, «хотя супружеская ревность, кажется, уже вышла из моды, ее дух все еще жив среди влюбленных, и любовь до сих пор считается в Испании делом первостепенной важности». В том же году Генри Суинберн заявил, что «само упоминание рогов считается оскорблением, и от взгляда на них у мужчин закипает кровь. Поскольку по складу характера они, можно сказать, состоят из самых горючих ингредиентов и склонны к любви до такой степени, о которой не имеют представления обитатели более северных широт, обычай обнимать представительниц противоположного пола, который бытует среди многих иностранцев, воспламеняет испанцев до крайности. Они скорее позволят мужчине провести ночь в постели со своей женой или дочерью, чем потерпят, чтобы тех целовали, и действительно, я думаю, что сами дамы смотрят на эту милость как на некую прелюдию к другим, более серьезным занятиям».

Большинство авторов сходятся не только в вопросе об испанской горячности и страстности, но также и в утверждениях об отсутствии у женщин деликатности, которая, казалось бы, находится в необъяснимом контрасте с их пуританским воспитанием. Бургонь, французский полномочный посол при мадридском дворе, отмечает: «Я слышал, как они ведут между собой такие разговоры, какие допускают лишь очень немногие мужчины, не слишком щепетильные, на самых разнузданных пирушках, и слышал, как они поют самые непристойные песенки, какие только можно вообразить; меня неоднократно шокировали чудовищные рассказы некоторых светских дам. Я слышал, как они, не краснея, рассказывают о самых сокровенных деталях своих любовных похождений; и их очень удивляет, что слушатели обнаруживают при этом какое-то смущение... но благодаря этому здешние дамы не становятся ни более соблазнительными, ни более доступными для соблазнения». Бургонь считал, что такие манеры исчезнут «с приходом более утонченной цивилизации» и лучшего образования. Ведь в то время воспитанием молодых людей всех слоев общества занимались в основном слуги.

Немецкий путешественник Христиан Августус Фишер разделял эту точку зрения: «Испанские женщины очень далеки от деликатности в предметах такого рода. Горячее воображение и бурный темперамент мешают им понять, каким очарованием обладает и какие сладкие иллюзии способен внушить прекрасный пол благодаря своей деликатности. Поэтому самый несдержанный язык и самые сладострастные взгляды не способны вогнать их в краску. Они говорят на эти темы с чисто мужской свободой; их губы, глаза и уши одинаково чужды целомудрию, но гордость не дает им заходить дальше. Самые робкие и холодные из мужчин часто добиваются у них большего успеха, чем самый предприимчивый и страстный любовник».

Считалось, что испанские женщины сохраняют постоянство в своих увлечениях. Бургонь писал, что «страстная влюбленность, которую они вызывают и испытывают сами,— в отличие от всяческих безрассудств, что продолжаются недолго,— часто длится намного дольше обычного; и в этой стране пылких страстей я знал немало влюбленных, умерших от старости. Возможно, это очевидное противоречие объясняется угрызениями их религиозной совести? Разве совесть испанской женщины, уступчивая лишь настолько, чтобы дозволить ей один-единственный выбор в отступление от долга, не придет в ужас от множества измен? Я знавал многих женщин, предавшихся страсти, противной их понятиям о долге. Живя в окружении святых реликвий и монашеских клобуков, они связывают себя самыми бессмысленными обетами и выполняют их со всей тщательностью. Порывистость желаний приводит их к бесстыдству, и нередко мужчины получают авансы от этого пола, который природа предназначила не провоцировать, но принимать самим. Однако молодые женщины, хотя и ведут себя не слишком сдержанно, все же позволяют мужчинам значительно меньше, чем можно судить по их внешнему виду, и очень редко в таких случаях рассчитывают на брак».

Многих иностранцев поражала эта откровенная демонстрация красоты и непосредственности. Фишер находил, что испанские женщины «обладают характером энергичным и возвышенным, который способен увлечь вас, несмотря на все ваши разумные суждения и философию. Лицо испанской женщины несет на себе отпечаток чувственности. В ее изящных формах, величавой походке, звучном голосе, черных и блестящих глазах, живой жестикуляции — одним словом, во всем ее облике проявляется жар ее души». Он считал, что пушок на верхней губе испанок, заставляющий их прибегать к услугам velleras, то есть женщин, занимающихся выщипыванием волос, является признаком пылкости их характера.

«Священная нежность, связанная с религией, безусловно, открывает ее душу порывам любви. Любовь к святым, естественно, возбуждает в ней половое влечение, и поэтому сладострастное служение Богу, начиная с шестнадцатилетнего возраста, становится для нее самым важным в жизни занятием. Лишь с этой точки зрения можно объяснить противоречия в ее поведении. Разрываясь между религиозным долгом и чувственными наслаждениями, испанская женщина, видимо, ощущает постоянный конфликт между собственными совестью и характером. Отнюдь не редко можно увидеть, как красивая женщина вырывается из объятий любовника, чтобы преклонить колени перед Мадонной и, утешившись этим выражением религиозности, снова поспешить предаться наслаждению».