Стоило мне взять в дом жену-мотовку — и кончилось мое благополучие, я лишился кредита у других коммерсантов, дела мои пришли в расстройство, а чтобы подняться вновь, мне надо было бы еще раз обзавестись богатыми родственниками, устроить новую Геную и новый Милан, а также обрести второго Сайяведру или воскресить первого, ибо мне не суждено было найти другого слугу и товарища, который мог бы жить со мной душа в душу и понимать с полуслова.

Состояние так же легко растратить, как трудно сколотить. Деньги накапливаются медленно, а проматываются быстро. Все на свете изменчиво и полно неожиданностей. Богачу нельзя спать спокойно, а бедняк не должен отчаиваться. Колесо нории поднимается и опускается одинаково быстро: сколько ковшей наполняется, столько же и опорожняется.

Бесчисленные траты опустошили мой дом; не стало ни драгоценностей, ни денег. Говоря по совести, если бы сеньора моя супруга таковою обладала, она постаралась бы вознаградить меня за ущерб и убытки, причиненные ее мотовством: отдала бы мне часть своего приданого в соответствии с обычаями и законом; тогда я вновь мог бы собраться с духом, завел бы какую ни на есть торговлишку, опять занялся бы сомнительными делишками, кормился бы этим кое-как и вывернулся бы из силков, в какие попал по ее милости.

Но и на этот раз — впрочем, не впервой — я мог бы сказать о себе то же, что говорил Симонид: [138] по его словам, он владел двумя сундуками, которые открывал от времени до времени. В одном он держал заботы и печали, и этот сундук, когда ни отопри, был полон до самого верха; зато ларь, где хранилась благодарность друзей за оказанные им одолжения, неизменно пустовал.

Мне так же не повезло, как этому философу. Видно, мы с ним родились под одною звездой. Я всегда стремился помогать и благодетельствовать ближним, не помышляя о вреде или пользе для себя и не слушая тех, кто твердит: «Своя рубашка ближе к телу». И что же? Сколько я ни делал добра, ничего за это не видел, кроме лиха. И все же духом не падал. Милосердие у меня было вроде запоя; подобно пьянице, я предавался своей страсти, невзирая ни на что. Пьяного обобрать легко, трезвого трудно. Хорошо красть у того, кто спит, а кто стоит на страже, того не обворуешь.

Когда я был богат, то не трясся над грошом, не думал о потерях и убытках, а когда обеднел, то познал нужду, а с нею и людскую неблагодарность. Может быть, я дурной человек, но я всегда желал стать лучше если не из любви к добру, то из страха перед возмездием. Сколько раз бросал я мои порочные привычки, не гнушаясь никаким трудом и всячески стараясь жить по-честному. Но на этом пути мне не везло. Успех сопутствовал мне только в недобрых делах да в воровстве. Только в этом был я счастлив — и вот обрел участь удачливого мошенника.

Таково неизменное свойство порока; он приносит удачу и помогает, но только для того, чтобы раззадорить человека и подстрекнуть к еще более тяжким преступлениям, а едва тот с его помощью вскарабкается на вершину — свергает его в пропасть. Он гонит вора вверх по лесенке, ведущей на эшафот, и вкладывает его голову в петлю. И этим порок отличается от небесного промысла: воля божья никогда не предает нас казни, не чреватой добром; повергнув в тяжкую скорбь, она затем возносит нас к высочайшей славе и тесной тропой ведет к просторам вечного блаженства.

Когда мы погрязли в нищете и горе, нам кажется, что бог забыл о нас; на самом же деле он поступает, как отец, обучающий своего младенца ходьбе: отпускает руку сына, оставляет его на минуту одного и притворяется, будто его не видит. Если дитя при этом направляет свои шаги к отцу, то, как бы медленно ни переставляло оно ножки, как бы ни спотыкалось, в нужный момент оно окажется в объятиях отца, который подхватит сына на руки раньше, чем тот успеет упасть. Но если дитя, на минуту оставленное отцом, тотчас же садится на пол, не хочет идти, отказывается переставлять ноги и сразу валится наземь, то это вина не любящего отца, а ленивого ребенка.

Мы от природы порочны, ничем не желаем себе помочь, не прилагаем усилий и ждем, что все само свалится нам с неба. Господь никогда не оставляет и не забывает нас. Он умеет в одно мгновение лишить злодея власти и богатств, накопленных за долгие годы; он же разом с избытком вернет Иову все, что по частям отнимал [139] .

Я так обеднел, что у меня остались лишь голые стены моего дома. Если в дни благоденствия я ни в чем себе не отказывал, то теперь мечтал лишь о хлебе насущном. Я умирал от голода. Припоминаю, что в молодые годы я знавал одного мальчика, прилежного и не по летам умного ребенка; воспитывала его одна сеньора, любившая его истинно материнской любовью, хотя не была ему родной матерью. Она держала мальчика под неослабным присмотром, но не считала зазорным иной раз его и побаловать. Ребенок родился и вырос в Гранаде, где водится очень вкусный сорт винограда по названию «хавийский» [140] . В Мадриде он не растет, а между тем ребенок к нему привык и не хотел есть никакого другого. Когда на стол подали непривычный для него крупный белый виноград, мальчик попросил своего любимого хавийского, но мать сказала: «Дитя мое, здесь не бывает мелкого винограда, ешь этот». Тогда ребенок сказал: «Что ж, матушка, придется покушать крупного».

Пришлось и мне «покушать крупного». Я не был привередлив, все мне было по вкусу, не любил я только сидеть не евши: коловращение времен вынуждает ко многому и, в частности, приучает любить то, что не нравится. Мне приходилось в жизни заниматься такими делами, о каких я и не помышлял, и смело могу сказать, что никогда не отступал из ложного самолюбия и не терялся из робости, а бодро приступал ко всякому делу, которое могло меня прокормить. И если бы у меня хватило упорства держаться какого-нибудь одного занятия, я, без сомнения, преуспел бы в нем и пришел бы к цели, следуя по намеченному пути. Но я был слишком нетерпелив, слишком часто сворачивал в сторону и начинал все сызнова.