— Почем тебе знать?

— Ой, перестань. В наркоманах я разбираюсь лучше всех, можешь мне поверить.

— Хорошо, угадал. Наркотиками я не интересуюсь.

— Так на что же ты тратишься?

— Я не трачу. Я коплю.

— Копишь? — Можно было подумать, он впервые слышит это слово.

Из коридора донеслись голоса — первые гости прибыли. В столовую понесли блюда с угощением, в кухне поднялась шумная возня.

Я кивнула:

— Работа надоела мне до чертиков. Ненавижу ее. Только и жду, чтобы собрать достаточно денег, и тогда уволюсь. Целый год безделья.

Лицо его просветлело.

— Отправишься путешествовать?

Я поднялась:

— Может быть. Не знаю. Главное, знать, что продажи — это не на всю жизнь. Чтобы впереди что-то маячило.

Задним числом эта милая беседа на кухне просторного особняка Фица предстает, разумеется, в ином свете. Дилан вынужден был вести этот разговор, потому что ему велели за мной присматривать. Не по собственному желанию он питался оливками возле закусочного бара, а потому, что следил, как бы я не сунула свой нос в закрытые для чужаков помещения. Однако вопросы он задавал те, которые интересовали его. Не Фица, а его. Тогда я понятия не имела о том, что было у Дилана на уме.

От звонка мобильного у меня душа ушла в пятки. Номер я не узнала и не сразу решилась ответить.

— Алло?

— Дженевьева, это Джим Карлинг. Я на парковке, через две минуты подойду. Хорошо?

Я пошла открывать дверь рубки. Темно было, хоть глаз выколи, пришлось включить свет. Комок черного меха так и валялся на понтоне. Что-то надо сделать с трупиком кота — завернуть в какую-нибудь тряпку, в полотенце или в пакет положить.

Черная фигура ступила на понтон и двинулась к барже. Я узнала детектива, лишь когда он оказался возле сходней.

— Добрый вечер, — улыбнулся он.

— Вон там, — сказала я. — Посмотрите.

Он обернулся и глянул в ту сторону, куда я показывала.

— Ясно. Идите внутрь, я задержусь на минутку. Чайник поставите?

Я сделала так, как он велел. Наверное, он решил осмотреть тело, установить, как погиб Освальд, или в чем там полагается разбираться детективам. Такой был славный котяра, дружелюбный, как рука поднялась? Но ведь поднялась. Пэт видела прошлой ночью какого-то мужчину, а я сдуру вообразила, будто это Дилан. Но ведь Дилан, выходит, не мог оказаться тут в то время.

Чайник уже плевался, когда дверь рубки наконец отворилась и вошел Карлинг. Он был в джинсах, кедах, темной куртке-дождевике и выглядел моложе, чем в костюме. Первым делом он помыл руки над кухонной раковиной.

— Извините, что побеспокоила вас. Просто не знала, что делать, — сказала я, ставя на стол в столовой нише две чашки кофе.

— Ничего страшного. Я не был особо занят.

— Наверное, такая работа плохо сказывается на семейной жизни, — бестактно брякнула я и почувствовала, что краснею.

— Наверное, — только и сказал он в ответ.

Мы выпили кофе.

— Как это произошло? В смысле — с Освальдом?

— Трудно сказать, — ответил он. — В темноте не видно, есть ли у него раны. Вы уже сказали хозяевам?

Я покачала головой:

— Мне чудилось, будто на понтоне кто-то есть. Я побоялась выходить, вдруг они еще там.

— Кто — они?

Я вытаращилась на Карлинга:

— Ну, кто убил Освальда.

Он вздохнул, провел рукой по волосам:

— Видите ли, Дженевьева, у меня сложилось впечатление, что вы о многом умалчиваете. Я не сумею толком вам помочь, пока не узнаю, что происходит. Вы меня понимаете?

Я кивнула.

— Да ничего особенного не происходит, — сказала я. — Просто меня трясет с тех пор, как я наткнулась… ну, на тело.

— Кэнданс Смит, — произнес он.

— Что?

— Так ее зовут. Ее опознали.

— Она местная?

Карлинг покачал головой:

— Из Лондона. Пока еще не удалось выяснить, зачем она приехала сюда.

— Значит, она утонула?

— Причина смерти — утопление, однако на вскрытии обнаружилось ранение головы. Если бы она оставалась на берегу, то все равно умерла бы от перелома черепа.

Я отвернулась. Кэдди, красавица Кэдди, ее прелестное лицо разбито, опухло, залито грязной водой! Мне стало дурно при мысли о том, что с ней сталось, глаза наполнились слезами. Тыльной стороной ладони я утерла слезы и сделала глубокий вздох.

— Она разбила себе голову на понтоне? Споткнулась, упала?

Ему не пришлось отвечать на этот вопрос — все было ясно без слов.

В молчании я глотала слезы. Такая милая, так была добра ко мне. Больше я никогда ее не увижу.

— Мне страшно. Я боюсь оставаться одна.