— Ладно, приятель, веди.

Тамерлан возлежал на кошме, время от времени пригубливая кумыс из пиалы. Евнух султана Баязида говорил:

— От перевала Герханак до Кумыка двенадцать тысяч триста шагов пути, и в ширину этот перевал полторы сотни шагов.

— Полторы сотни — это немного, — хмуро отозвался Великий амир. — Высоки ли там горы?

— Они уходят под самые тучи и склоны их отвесны, так что и горный козел не решается скакать по ним.

— Опасное место. Оно хорошо для внезапного прорыва, но в то же время в такой теснине малым отрядом легко сдерживать большую армию. Есть ли поблизости другие перевалы?

— Есть. Сатарлык. Он шире, местами и до восьми сотен шагов. И скалы там не так высоки. Но до Кумыка оттуда больше сорока тысяч шагов. К тому же у спуска в равнину дорогу пересекает река, текущая с гор. Воды ее холодны даже в самую нестерпимую жару. Русло ее не шире трех конских скоков, но на том берегу расположена башня, запирающая спуск с перевала.

— Это очень хорошо, — не меняя выражения ни лица, ни голоса, кивнул Тамерлан.

Молчаливый писец, сидевший у самой кошмы перед расстеленной на полу выделанной бычьей шкурой, поднял глаза и поинтересовался:

— Стоит ли делать мне на карте знак, что это выгодный путь?

— Это путь, где нас ждут. И если дождутся, будут рады своей прозорливости. Почему бы не порадовать врага напоследок? Упиваясь храбростью и силой, он ринется в бой и, когда мы отступим за реку, пойдет за нами, чтобы изгнать из своих земель. Если мы все же не побежим и, отступая, будем сопротивляться, врагу придется усилить давление и прислать к Сатарлыку новые войска — ведь до победы рукой подать. И вот, когда гяуры уберут засаду с Герханака — а я уверен, что они ее там держат, — мы ударим через него, а затем расплющим войско неверных, точно куриное яйцо, между молотом и наковальней. А из Кумыка свободный путь на равнины, где сможет развернуться и наша конница.

Тамерлан прикрыл глаза, отпил кумыса и спросил:

— Что сообщает мой храбрый брат, султан Баязид?

— Он пишет, что встречает на пути отчаянное сопротивление коварных сербов. Их правитель, Стефан Лазоревич, еще недавно сражавшийся под знаменами султана, оказывает упорное сопротивление. Его отряды невелики, но им несть числа. Баязид продвигается вперед, каждый день теряет людей в мелких стычках. Ему никак не удается принудить Стефана к настоящему сражению.

— Этот серб не глуп. Храбр и не глуп. В этом я убедился, когда близ Анкары мои нукеры пытались разорвать его строй. Отпиши султану, что лучше ему не пытаться искать битвы с сербами. Минула почти четверть века с тех пор, как османы разбили их на Косовом поле, и все это время сербы тщательно учились у своих победителей. Для этой учебы Стефан Лазоревич на время затаил гнев на убийц своего отца. Пусть Баязид займет сербские укрепления на всех горных дорогах и оттуда устраивает набеги, уводя скот, выжигая поля и не давая сербам бежать из страны. Нынче же отпиши ему мой совет.

— Не премину, Великий амир. Но султан Баязид также ожидает и вашей прямой военной помощи.

— Да, — не открывая глаз, подтвердил Повелитель Счастливых Созвездий, — я знаю об этом. Ступай.

Он поставил на пол опустевшую пиалу и, не обращая больше внимания на евнуха, пятящегося к двери, подозвал многомудрого Хасана Галаади, который в безмолвии наблюдал эту сцену.

— Что ты можешь сказать об услышанном?

— Мудрый Али Аби, мир праху его, когда-то сказал: «Невозможно вернуть только три вещи: стрелу, пущенную из лука, необдуманное слово и упущенную возможность». Султан Баязид, как путник, сбившийся с дороги, бредет за миражом, и Шайтан завлекает его все дальше в мертвую пустыню. Сначала Баязид послал в тебя стрелы вражды, затем ранил неосмотрительным словом. Теперь же упускает возможность исправить сделанное им прежде.

— Отчего ты говоришь так? Разве видишь в словах и поступках султана коварный умысел?

— Я бы не считал коварством желание ослабить сильного и послать кого-то умирать вместо себя. Это слишком естественное желание. Но ты оказался умнее и не полез, как обезьяна, в тыкву за финиками.

— Да, я слышал. В Индии так ловят этих ловких зверьков. На дно привязанной к дереву выдолбленной тыквы кладут спелые плоды. Мартышка чует их, засовывает лапу, сжимает добычу в кулак и застревает. Ладонь проходит легко, но кулак с добычей — нет. А разжать его мешает жадность.

— И глупость, — добавил Галаади.

— Но к чему ты упомянул об этом?

— Баязид и прежде сражался в тех краях, и прекрасно знает, как нелегко там воевать. Особенно конницей, не имея пехоты. Но он ждал, что ты, Великий амир, разделишь с ним тяготы, которые тебе будут горше, чем ему. Ты же не захотел этого делать, и теперь самому Баязиду, как той мартышке, застрявшей в тыкве, нет возможности ни съесть заветный плод, ни вытащить лапу обратно.

— Что ж, в таком случае пусть старается дальше. Конечно, я помогу ему, но в тыкве нет места для второй руки. Я поведу войско так, будто собираюсь идти на помощь Баязиду, сам же ударю по владениям кеназа урусов Витовта. Следует отомстить ему за то, что он поддержал набег коварного выродка Тохтамыша. К тому же, если мы не ударим первыми, резонно ожидать, что Витовт ударит нам в спину, когда мы пойдем на помощь султану.

— Это весьма разумно, Великий амир.

— Да уж, конечно, разумно, — слышался в голове голос Дюнуара. — Надо его задержать. Я никак не успею подготовить здесь группу встречающих, если Тимур начнет движение прямо сейчас.

— Я очень постараюсь, но ты же понимаешь, это Тамерлан.

— Кто бы мог подумать?! Какое тонкое наблюдение.

— Одно тревожит меня, Великий амир. После недавнего захвата каравана венецианцы точат нож на тебя. Если ты решишь воевать с Витовтом, они не преминут ударить в спину.