Внезапно его размышления прервал резкий звонок в дверь. Мальчик быстро спрятал коробку обратно и раздосадованный и удивленный, кто это может быть, пошел открывать. На пороге стоял его друг Колька. Сиял, как начищенный самовар.

– Болеешь? А чего в школьных брюках? – Не спросив разрешения войти, он вломился в прихожую.

– Да чай на треники пролил. А надеть больше ничего нет. – И пока Коля снимал ботинки, Ваня быстро засунул сухие штаны под диван, а записку смял и выкинул в мусор. – Ты чего довольный такой?

– Представляешь! Историчка сказала, что в следующую пятницу мы едем на экскурсию в Москву.

– Правда, что ли?

– Ну да! Здорово?! Я решил, что надо тебе заранее сказать. Ну как ты тут?

– Да хорошо. Слушай, уроки скажи, раз пришел.

– Ага. – Коля многозначительно посмотрел на тарелку с остывшими оладьями. – Чайку бы. На улице мерзло, жуть.

Разогревая еду, Ваня думал о том, как все удачно сложилось. За неделю он точно успеет подготовиться и узнать, сколько все-таки стоит проезд в метро. Еще нужно подумать, как остаться в Москве, когда экскурсия закончится. Наверное, все-таки придется посвятить Колю в свои дела. Или нет… Хорошо, что деньги на дорогу туда не понадобятся, а обратно он поедет на электричке. И подарок. Надо придумать, что маме купить, чтобы ей очень понравилось. Ну ладно, время обо всем подумать еще есть.

За выходные мальчик совершенно поправился и в понедельник пошел в школу. Все эти дни он думал только о том, где достать денег. Вернувшись после уроков домой, он залез в кухонный буфет и из-за упаковок с хозяйственным мылом и пакетов с мукой достал небольшой деревянный ящичек, в котором дед прятал всю оставшуюся память о бабушке. Обычно женщины не дожидались своих мужей и сыновей с фронта. А тут наоборот. Почти перед самым окончанием войны дед попал в госпиталь с тяжелым ранением и потом поехал выздоравливать к сестре, у которой в то время жила его годовалая дочь, Ванина мама. Там они и получили похоронку.

Несколько медалей, изящные часики, подаренные дедом своей будущей жене в день свадьбы, небольшая стопка открыток, писем, пожелтевших фотографий и листочек с окончательным приговором – вот и все содержимое ящичка. Иногда дед доставал их, рассматривал, потом снова бережно складывал и убирал в буфет. В последний раз совсем недавно. Значит, долго сюда не заглянет. Если Ваня возьмет десятку из коробки, то, во-первых, ему может не хватить, во-вторых, дед и заметит быстро, и без денег останется. А вот если взять что-нибудь из вещей? Сдаст на время за деньги, а потом выкупит и вернет, потому что обязательно найдет себе работу, что бы там ему ни говорили про законы и учебу. Перебирая дедовы сокровища, Иван думал, что лучше взять, орден или часы. И выбрал часы – тоненькие, позолоченые, с давно остановившимися стрелками.

Скоро он уже пересекал местный рынок. Шел мимо полупустых, покрашенных коричневой блеклой краской рядов, со скучающими торговками картошкой, морковью и поздней переросшей зеленью. Комиссионка, «Продукты», «Рыболов-спортсмен», «Хозяйственный»… За неказистыми домиками, за полуржавыми гаражами в покосившемся сарае жил старый цыган Шандор. Его знал весь поселок, но мало кто хотел связываться с этим молчаливым человеком с высоким тяжелым горбом, с коричневым лицом, изрезанным морщинами. Сажали спекулянтов, фарцовщиков, расхитителей казенного имущества, торговцев валютой, проворовавшихся и не хотевших делиться директоров магазинов и овощных баз. Шандора же не трогал никто. Он существовал, как отдельный мир, как человек-невидимка, как неприкасаемое государство. И казалось, что жизнь идет своим чередом, все на земле меняется, и только этот цыган и сарай существуют вечно.

Ваня очень боялся. Боялся быть выгнанным, похищенным, обманутым. В детстве, когда дедова сестра брала его на выходные в свой домик с маленьким палисадником, он, гуляя во дворе, едва завидев в конце улицы компанию цыган, убегал домой – вдруг поймают и утащат. Она рассказывала много разных историй, как цыгане воруют детей и как могут заговорить и обобрать, будто липку. Целый табор их жил на соседней улице. Дом на участке стоял огромный, но мальчик все равно удивлялся, как в него помещается столько народу. Иногда, гуляя по проселочной дороге, он все же доходил до него и, если ворота стояли открытыми, что чаще всего и случалось, прячась в стороне за кустами, с любопытством и страхом быть застигнутым, наблюдал, как резвятся, дерутся и носятся друг за другом изгвазданные, но довольные и свободные цыганские дети. Чужих, измученных и несчастных среди них явно не наблюдалось. Но на всякий случай Ваня все же убегал домой, едва завидев разноцветную толпу.

И вот сейчас он шел к одному из тех, кого так боялся малышом. В окне покосившегося сарая, за задернутыми занавесками прятался желтый домашний свет, все как у обычных людей: окно, шторы, абажур, лампа. Ваня осторожно подкрался и хотел заглянуть в узкую щель. Подойти ближе мешала куча дров, наваленная у стены. Мальчик встал напротив и думал, с какой стороны удобнее зайти, чтобы подобраться к окну. В этот момент кто-то больно схватил его за ухо:

– Ты что тут высматриваешь, а?! – Обладательницей сиплого злого голоса оказалась молодая цыганка. Пока она тащила его к двери, Ваня успел разглядеть густую челку, сильно накрашенные глаза, прямой нос с живыми ноздрями, двигающимися в такт шагам и яростно втягивающими воздух, и верх черного бархатного пиджака, густо покрытого разноцветными бусами. – Ну-ка пойдем разберемся! – Она втащила совершенно не сопротивляющегося Ваню на крыльцо и втолкнула в дверь. В конце концов, он же все равно шел именно сюда, так какой смысл упираться. Ведь мог струсить и развернуться, а так доведет дело до конца. – Шандор, смотри, какой чаворо [1] к тебе пожаловал. Вынюхивал что-то под окном. – Она отшвырнула парня к стене и, закурив папиросу, глубоко затянулась и закашлялась.

– Много куришь, Зора. – Доплыл до Вани из глубины комнаты усталый и спокойный голос. Шандор сидел за круглым столом, низко склонив голову к настольной лампе, и что-то зашивал. Ваня рассматривал его затылок, перевитый седыми густыми кудрями.

– Разберись-ка лучше с этим. – Она кивнула на мальчика и захлопнула за собой дверь, оставив едкий и ароматный запах папирос. Но, кажется, дальше крыльца не ступила. Шагов, спускающихся по лестнице, Иван не услышал. Зато снова из глубины комнаты донесся голос цыгана: