Он был один. Вокруг суетились пешеходы, проносились экипажи, кричали форейторы, дребезжали свистки полицейских хожалых, мигали и скрипели фонари, чернели переулки, уводящие в дальние участки огромного, многоквартального города. А там острова, пустыри, лесистые пространства, степи, бескрайные окоемы России, моря, заливы, Италия… Он был один.

На углу Литейной, почти под самым фонарем, у чугунной надолбы, стояла девушка. Пунцовое перо обжигало ее крохотную шляпку, сине-альный шарф, охватив горло, ниспадал своим мерцающим бисерным фриволите на весенний бурнус, очевидно, слишком легкий для первых заморозков. Лужи уже затягивались стеклянной пленкой и хрустели под неосторожным шагом. Он бросил взгляд на эту несвоевременную щеголеватость. Девушка улыбнулась: «Пойдемте».

Он остановился. Тонкие и вычурные ухищрения женской моды обрамляли простое и чистое лицо молодой мещаночки с чуть вздернутым носиком, прямыми гладко затянутыми русыми прядями и совершенно прозрачными зазывающими глазами, не утратившими какой-то детскости выражения даже в искусственном кольце сурьмы вдоль ресниц. Эта сохранившаяся наивность кроткого взгляда и полоснула его тогда по сердцу. Ему так нужна была в ту минуту кротость и всепокорность женщины, хотя бы и с улицы.

В комнате, без хитрой шляпки и нелепого бурнуса, она показалась ему еще милее. Таких именно выбирают закоренелые развратники в толпе публичного дома. Она, судя по всему, еще только недавно вышла на тротуар, и ужасное ремесло не успело отложить на эти семнадцатилетние щеки своего изнурительного отпечатка. Телосложение ее еще не утратило отчетливости линий и полноты контуров. Взгляд еще не вполне изолгался.

И вот возник среди мировых пространств тесный холодный полутемный кубик меблированного номера, предназначенный Для его счастья. Доски, положенные на бревенчатые плахи и прикрытые убогим пологом. Так это просто: синенький билетик, и ты уже не одинок, тебя любят, молодая женщина отдается тебе, свершается в пустыне мира великое таинство страсти…

Мешал немного этот сладкий запах венгерской помады и скользкость плотной кожи под слоем грубых белил. Да и руки у нее как-то странно тонки, словно у голодающей. Но тело еще не изношено и даже не утратило первоначальной свежести. И вот он покрывает ее плечо поцелуями, к удивлению своей минутной подруги.

Ему мерещится Аннунциата. Сосредоточенный жар ее ласки, запрокинутая горделивая голова с опущенными веками, полураскрытые, томящиеся припухлые губы, сурово и страдальчески приподнятые брови, мучительность страстной судороги, пробегающая по чеканной бронзе лица. С плотно закрытыми глазами, припав щекой к набеленной коже худенького девичьего плеча, вбирая в свои объятия этот хрупкий торс, взвинчивая нервы душным запахом дешевой пудры, он видит перед собой высокий стан, тяжеловесную смолу кудрей, ленивые жесты избалованной примадонны с пронзительной цыганской синью в ресницах. И легкие, обволакивающие нежностью, обнаженные и воздушные руки – крылья сфинкса или объятия египетской царицы. Аннунциата в его власти.

– Как вы… горячо целуете…

Мещаночка с вздернутым носиком удивленно смотрела на него. Петербургские клиенты не приучили ее к такой сложной страсти. Глаза ее светились наивной радостью. Она даже была, видимо, чуть-чуть польщена как женщина и, кажется, старалась это выказать ему, немного гордясь своим успешным действием на этого худощавого, бледного и хворого мужчину.

Это сразу взбесило его. «Гордишься своей победой, погоди же…» Сладострастие прошло, оставались только раздраженность, пустота в сердце и холодная нервная злоба от этого острого запаха плоти.

– Видите ли, – начал он вполне любезно, – я никак не могу любить вас, вы мне совершенно безразличны и далеки. Не скрою, – может быть, даже неприятны. Я люблю другую, одну красавицу, нежную, величественную, нарядную, благородную. Но она не любит меня, понимаете? Так вы мне и служите, попросту говоря, мясом для моей мечты, вот как у Наполеона было мясо для пушек. Поняли? Вы только для того мне и нужны, чтоб воображение мое в похоти ярче рисовало мне черты той и давало бы хоть отдаленное ощущение того счастья, которым та не захотела одарить меня… Вам это ясно?

Ему очень хотелось, чтобы она совершенно поняла свою роль и не имела бы никаких ошибочных иллюзий насчет страстности его поцелуев. Его почему-то оскорбляло это предположение, будто он мог так увлечься этой всеобщей любовницей.

Но она поняла по-своему, и в своем неожиданном истолковании проявила особое женское чутье. Она задумалась, очень мило облокотилась худенькой ручкой и, поправляя спадающий с плеча рукавчик сорочки, произнесла, как-то мечтая, не отводя удивленного и довольного взгляда от пламени свечи на ночном столике:

– А ведь знаете, не всякая могла бы вам для этого послужить. Вы хоть и поярый до нашей сестры, да ведь есть среди нас и безобразные, и больные, и старые. Чтоб возмечтать так о благородной красавице, вам и девушка нужна премиленькая, хотя бы и промышляющая…

Она по-прежнему сияла довольной улыбкой, не собираясь, видимо, отказываться от лавров своей женской победы.

«Вот еще психолог! Нет, ведь она взаправду убеждена, что я влюбился в нее…»

– Поймите же, – возразил он почти с горячностью, – потому-то я так и люблю ту, мою прекрасную и холодную, что она недоступна. Женщину можно любить только тогда, когда ее трудно завоевать. Нельзя влюбиться в существо, которое принадлежит всем и каждому. Никак нельзя! Немыслимо… Даже настоящую страсть к такой женщине невозможно питать. Страсть загорается только когда любишь, а все прочее – это так – похоть, не больше… Разврат один, понимаете, гадость…