— Сие тайна великая есть. Ничего конкретного сказать пока не могу.

Я опечалилась, а ординарец неожиданно предложил:

— Вась, давай что-нибудь съедим? На голодный желудок плоховато соображается.

Мне не особенно хотелось есть, больше мучила жажда, но я кивнула, и мы пошли в кухню.

Пока приятель ел, я предавалась размышлениям. Касались они моего ближайшего будущего, в котором ничего светлого не ожидалось, и мысли мои носили безрадостный характер. Я томилась, вздыхала и бросала на Петьку жалобные взгляды. В конце концов он не выдержал:

— Ну что ты все дышишь, Никулишна?! Аж кусок в горло не лезет!

— Как же мне не дышать, Петенька? Когда такие дела творятся! Думаешь, приятно ощущать себя жертвой? А мы, вместо того чтобы что-то предпринимать для моего спасения, сидим в четырех стенах и дожидаемся, когда охотник закончит свое грязное дело.

— Так надо. Так велел Зотов, — посуровел Петруха, мигом сообразив, что на этот счет у меня имеются особые соображения. Находясь под их влиянием, я немедленно взорвалась:

— Что — Зотов?! Кто такой Зотов? Не знаю я никакого Зотова! И вообще, тебе, Петя, скажу как родному: твой Зотов — осел!

— Но-но, — предостерегающе нахмурился приятель. — Колька — профессионал.

— Да ладно тебе! Профессионал! Что же твой профессионал телефончик не изъял? Он должен был в первую очередь это сделать, раз телефон принадлежал убитому.

— Он хотел, только я ему не дал. Убедил, что в интересах следствия телефон должен оставаться у нас. Василь Иваныч, я слишком хорошо тебя знаю, — вдруг признался Петруха. — Не обижай Зотова, не надо! Лучше прямо скажи, что ты задумала?

Вскоре мы с Петькой, нервно озираясь, двигались в сторону городской поликлиники. То есть озиралась я: мне всюду мерещились злые охотники, а Петруха всю дорогу читал мне мораль и ворчал в том духе, что распоследний он лопух, раз позволил себя уговорить нарушить предписание Зотова.

Не могу сказать, что это было легко — Петр никак не мог взять в толк, зачем нам нужно немедленно поговорить с регистраторшей.

— Как ты не понимаешь, — кипятилась я, досадуя на его бестолковость. — Во-первых, мы уже хотели допросить регистраторшу, но помешал несчастный случай. Тогда мы еще не знали, что в телефоне есть фотографии. Теперь мы можем их предъявить дамочке — вдруг она кого-нибудь узнает?

Самой себе я казалась убедительной, да и Петька вроде бы соглашался, но для порядка продолжал жаловаться на меня, а заодно и на всех женщин, которые вертят мужиками, как хотят.

На наше счастье, в регистратуре сегодня трудилась та же тетка, что и в предыдущий мой визит в поликлинику. Марь Ванна, кажется. Дождавшись, пока очередь к окошку более или менее рассосется, Петруха, напустив на себя важный вид, развернул перед суровой регистраторшей удостоверение внештатного сотрудника милиции. Только на тетку «корочка» впечатления не произвела. Она скрестила руки на груди и равнодушно поинтересовалась:

— Ну и что?

— Вы Мария Ивановна, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Петька.

— Нет, я Анна Семеновна, — спокойно отозвалась тетка, а я от неожиданности изумленно разинула рот. Петруха с кривой ухмылкой взирал на меня с высоты своего роста, как утомленный жизнью аксакал взирает на безусого юнца.

— То есть как это — Анна Семеновна? — заволновалась я. — Почему же в прошлый раз вы были Марь Ванной?

— Девушка, я уже пятьдесят восемь лет Анна Семеновна, никакой Марь Ванной не была, а вас вообще первый раз вижу, — с этими словами регистраторша повернулась к нам спиной, дав понять, что аудиенция окончена и нечего здесь торчать.

В крайне подавленном состоянии я поплелась к выходу, стараясь не встречаться взглядом с ординарцем. На его лице застыла саркастическая ухмылка, но было заметно, что и он обескуражен подобным поворотом событий. Остановившись на крыльце, я стрельнула у Петьки сигарету, глубоко затянулась и с отчаянием воскликнула:

— Ничего не понимаю! В тот раз она отзывалась на Марь Ванну, а сегодня вдруг сделалась какой-то Анной Семеновной.

— Бывает, — нервно затягиваясь, пожал плечами Петруха.

— Да не бывает! Она врет, это же ясно!

— Когда? — коротко поинтересовался приятель.

— В каком смысле? — опешила я.

— Когда врет: тогда или сейчас? А вообще — то, нам без разницы, кто она на самом деле. Все равно от такой толку не будет, не станет она никого опознавать.