Шрифт:
– А-а-а... – затянули мы с Лариской.
У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту, – каждая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал – терция, секунда, секста...
Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение.
– Давай еще раз, – сказала Лариска.
– А-а-а-а... – затянули мы одновременно.
Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.
Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.
У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.
Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.
Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.
Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.
В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.
Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.
– Перестань грызть стену, – сказала я. – Что случилось?
Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.
– Что случилось? – испугалась я.
Лариска не пошевелилась.
– Ну, что? – допытывалась я.
– Ничего, – вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. – Я играла, потом перестала играть. Он спросил: «Чего же вы остановились?»
– А ты?
– Я стала играть дальше и доиграла до конца.
– А потом?
– Потом был звонок.
– И ты ничего не сказала?
– Он запретил.
– Как? – не поняла я.
– Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.
Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями.
– Поешь чего-нибудь, – сказала я.
– Не могу... – прошептала Лариска. Губы у нее были серые.
– Тебе плохо? – испугалась я.
– Нет. Мне никак.
Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.
– Твои скоро вернутся? – спросила Лариска.
– У них дежурство.
Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки.
– Мне уйти? – спросила я.
Лариска потрясла головой, не открывая глаз.
Я села к роялю и стала тихо играть Баха.
Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой.
Потом забормотала: «Не думать, не думать, не думать, не думать...»
Я перестала играть и спросила:
– Ты сошла с ума?
– Нет, – сказала Лариска. – Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь – и как молитву: «Мужество, мужество, мужество...» Раз пятьсот. И перед сном тоже: «Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда...»
Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.
– Господи! – вздохнула я. – Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.
– Я не могу лишить его своей любви, – сказала Лариска. – Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок...
– А зачем ему твоя любовь?
– А зачем рарака в море? Роса на траве?
На улице раздался выстрел – должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.
Лариска вздрогнула, быстро села.
– Это он... – проговорила она.
Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.
– Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, – предположила я.
Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.
– Он учитель, ты ученица, – растолковывала я. – Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно.