Я нашла стул в тени и, присев на него, спросила Чейза, что все-таки так пугает его. Но он не мог ответить на этот вопрос, хотя выглядел явно обеспокоенным и испуганным. Вскоре он перестал плакать, но даже тогда я не смогла уговорить его зайти в помещение.

Мы так и продолжали сидеть, не заходя внутрь, и я мысленно перенеслась в другое время, когда праздничный фейерверк, устроенный в честь Четвертого Июля, спровоцировал первый приступ истерики. Тут я поняла, что хлопки; доносящиеся от трамплина, звучали почти так же, как разрывы праздничных ракет. Я снова спросила Чейза, не пугают ли его громкие звуки. В ответ мой сын, покорно покивав головой, ответил: «Да», но все равно отказался подходить к бассейну.

Итак, понятно – это были громкие хлопки! Но почему Чейз вдруг стал испытывать страх перед громкими звуками? Мой разум пытался сложить вместе все фрагменты. Я не могла припомнить ничего происходящего прежде, что могло бы вызвать столь болезненную реакцию на громкие хлопки. И это произошло уже во второй раз за месяц. Казалось, что страх пришел ниоткуда. Будет ли повторяться истерика при каждом громком звуке? Я была обеспокоена. Это могло перерасти в настоящую проблему! Если бы такое не повторялось, я могла бы надеяться, что он перерастет свой загадочный страх.

Вскоре нам повезло: через несколько недель нашим гостем стал замечательный человек и гипнотерапевт Норман Индж. Он остановился у нас в доме, когда проводил сеансы регрессии в прошлые жизни в Эшвилле. Норман стал нашим учителем, и все мы начали исследовать миры прошлых жизней.

Однажды Норман, Чейз, Сара и я сидели на кухне за столом, пили чай с пряниками и хохотали, слушая истории Нормана. Что-то вдруг напомнило мне о том, что Чейз уже несколько раз пугался громких звуков, и я спросила Нормана, что он думает по этому поводу. Он выслушал внимательно весь мой рассказ, а затем спросил, не будем ли мы с Чейзом возражать против маленького эксперимента. Я не понимала, что Норман подразумевает под «экспериментом», но чувствовала к нему такое доверие, что, не раздумывая, согласилась. Чейз также был рад испытать что-нибудь «новенькое».

Итак, не вставая из-за стола, Норман начал. Как я поняла позже, этот момент был поворотным пунктом в моей жизни. Прежде мне и в голову не приходило, что дети могут помнить свои прошлые жизни.

«Сядь своей маме на руки, закрой глаза и расскажи мне, что ты видишь, когда слышишь те громкие звуки, которые так пугают тебя», – ласково сказал Чейзу Норман.

Я посмотрела на веснушчатое лицо Чейза. Ничто не могло подготовить меня к тому, что я вскоре услышала.

Маленький Чейз тут же начал описывать себя солдатом – взрослым солдатом, который нес ружье: «Я стою за скалой. У меня в руках длинное ружье с чем-то вроде шпаги на конце». Мое сердце вырывалось из груди, а волоски на руках становились дыбом. Сара и я взглянули друг на друга широко открытыми от удивления глазами.

«Во что ты одет?» – спросил Норман.

«На мне грязная, рваная одежда, коричневые ботинки, пояс. Я прячусь за скалой, приседая на колени и стреляя во врагов. Я на краю долины. Битва идет вокруг».

Я слушала Чейза, удивляясь тому, что он говорит о войне. Он никогда не интересовался «военными» игрушками и у него не было даже игрушечного пистолета.

Чейз отдавал предпочтение детским конструкторам; мог часами строить что-то из блоков «Лего». Время для просмотра телевизора было четко ограничено Сезамской Улицей и Мистером Роджерсом, и ни один из диснеевских мультфильмов, которые он видел, не отображал войну.

«Я за скалой, – сказал снова Чейз. – Я не хочу смотреть, но мне надо видеть, куда я стреляю. Дым и вспышки вокруг. И громкие звуки: вопли, крики, выстрелы. Я не уверен, в кого стреляю, – очень много дыма, столько всего происходит. Мне страшно. Я стреляю во все, что шевелится. Я совсем не хочу быть здесь и стрелять в других людей».

Несмотря на то, что у Чейза был детский голосок, его тон был серьезным и зрелым – нехарактерным для моего пятилетнего весельчака. Казалось, он чувствовал и думал то же, что и солдат. Он действительно не хотел быть там и не хотел стрелять в других людей. Это была неприукрашенная картина войны или военной службы; Чейз описывал чувства человека, находящегося в пылу сражения, сомневающегося в необходимости своих действий и страшащегося мысли о том, что его могут убить. Эти чувства и картины исходили из некоего места, спрятанного глубоко в его душе. Чейз не выдумывал все это.

Тело Чейза выражало то, как глубоко он переживал эту сцену. Когда он описывал себя стреляющим из ружья, я чувствовала, как напрягаются все его мышцы. А когда Чейз говорил, что не хочет стрелять в других людей, его дыхание учащалось, а сам он сжимался, словно пытаясь спрятаться от того, что он видел. Держа Чейза, я чувствовала его страх.

Норман также чувствовал волнение Чейза, который полностью вошел в роль солдата, убивающего других людей ради того, чтобы выжить. Он медленно стал объяснять Чейзу: «Мы живем много разных жизней на Земле. Мы по очереди играем разные роли, как актеры в пьесе. Иногда мы играем солдат и убиваем других в бою, а иногда убивают нас. Мы просто учимся, играя свои роли». Попросту говоря, Норман указал Чейзу на то, что он не виноват в том, что был солдатом. Он убедил Чейза, что он всего-навсего выполнял свою работу, даже если ему приходилось убивать других солдат.