— Вот как?

— Нет, не единственный. Не одного вас низвергли с самых высот нехорошие люди.

— Увы!

— Нет, не одного, и тайна рождения тоже имеется не только у вас.

И, вы не поверите, он заплакал.

— Погодите! О чем это вы?

— Могу ли я верить вам, Билжуотер? — говорит, продолжая рыдать, старик.

— До горестной кончины! — герцог сжал руку старика и спрашивает: — Так какая у вас там тайна: говорите!

— Знайте же, Билжуотер, что я — покойный дофин!

На сей раз, глаза у нас с Джимом аж на лоб повылезали, можете не сомневаться. А герцог и говорит:

— Кто-кто?

— Да, друг мой, это святая правда — в сей миг ваш взор устремлен на несчастного, запропавшего дофина — Луя Семнадцатого, сына Луя Шестнадцатого и Мэрии Антонетты.

— Вы? В вашем-то возрасте? Ну уж нет! Назвались бы, если вам охота, покойным Карлом Великим, вам же лет шестьсот, если не семьсот, да и то еще самое малое.

— Это все горести, Билжуотер, горести состарили меня, горести наградили меня этими сединами и преждевременной плешью. Да, джентльмены, перед вами — облаченный в синюю дерюгу, обнищавший, скитающийся, изгнанный, растоптанный и страдающий истинный король Франции!

Тут он опять заплакал-зарыдал, — мы с Джимом прямо не знали, что делать, так нам его жалко было, — ну и гордились, конечно, и радовались, что попали в такую компанию. Так что, мы принялись обхаживать его, — как перед тем герцога, — постарались утешить. Однако король сказал, что утешить его невозможно, вот когда он помрет и распростится с этим миром, тогда и утешится, хотя, говорит, иногда ему становится лучше и вообще как-то по себе, если люди относятся к нему так, как он того заслуживает, — ну, там, встают перед ним, прежде, чем слово сказать, на колени и называют его не иначе как «ваше величество», и за столом ждут, пока он все блюда не перепробует, а там уж и сами лопать начинают, и не садятся в его присутствии, покамест он им того не дозволит. Ну, мы с Джимом стали его величать, делать для него то, другое и третье, и не садились, пока он не скажет, что можно. Ему от этого шибко лучше стало — он повеселел, размяк. Зато герцог на него, похоже, разобиделся, герцогу такой поворот событий совсем не по вкусу пришелся, однако король обошелся с ним по-дружески, сказал, что его отец держался весьма хорошего мнения о прадедушке герцога, да и обо всех прочих герцогах Билжуотерских и позволял им завсегда гостить в его дворце, однако герцог все равно долго просидел, надувшись, пока король не сказал:

— Послушайте, Билжуотер, нам на этом плоту еще эвона сколько плыть, так чего ж мы друг на друга зубы точить будем? Кому от этого лучше-то станет? Я же не виноват, что родился не герцогом, и вы не виноваты, что не королем родились — ну так и нечего нам об этом печалиться. Лови удачу, где ловится — такой у меня девиз. Разве плохо, что мы с вами сюда попали? — еды навалом, живем без забот, — так дайте мне вашу руку, герцог, и пускай все мы будем друзьями.

Герцог так и сделал, и мы с Джимом обрадовались. Понимаете, от этого все вроде как уладилось, ну и слава богу, потому что всякие распри на плоту это же последнее дело, на плоту ведь что прежде всего требуется? — чтобы все были довольны, чувствовали себя в своей тарелке и ни на кого не злобились.

Я-то довольно быстро понял, что никакие эти вруны не короли и не герцоги, а просто пустозвоны и мошенники последнего разбора. Но ничего им про это не сказал, ни разу — так оно лучше всего, тогда и свар никаких не будет, и неприятностей. Хотят они, чтобы мы называли их королем да герцогом, ну и на здоровье, я не против, главное, чтобы в дому тихо было, — я и Джиму ничего говорить не стал — зачем? Если я и получил от папаши какую науку, так сводилась она к тому, что с людьми вроде него самое правильное не спорить — пусть себе вытворяют, что хотят.

Наконец, взялись они и за нас, вопросы начали задавать: очень им хотелось узнать, почему это мы и плот укрываем, и сами днем прячемся вместо того, чтобы плыть — уж не беглый ли Джим? А я говорю:

— Господи-боже! Да разве беглый негр побежал бы на юг?

Они согласились: нет, на юг не побежал бы. Нужно было придумать для них какое-то объяснение, ну я и начал:

— Наша семья в Миссури жила, в Пайке, там я и родился, а родные мои почти все перемерли, только и остались что я, да папа, да братик Айк. И папа решил бросить те места, спуститься вниз и поселиться у дяди Бена, у которого свой домик около реки, милях в четырех ниже Орлеана. Однако папа был бедный, еще и долгов понаделал, и когда он по ним расплатился, у нас осталось всего-навсего шестнадцать долларов да наш негр, Джим. На такие деньги четырнадцать сотен миль не проплывешь, ни на палубе, ни еще как. Но только, когда паводок начался, папе удача улыбнулась — он вот этот плот в реке выловил, и мы сообразили, что сможем на нем до Орлеана спуститься. Правда, удача ему улыбалась недолго, потому как однажды ночью столкнулись мы с пароходом, и тот отломал у нашего плота нос, а мы все попрыгали за борт и нырнули, чтобы под колесо не попасть. Я и Джим, мы-то вынырнули, ну а папа пьяненький был, а брату моему, Айку, только-только четыре года стукнуло, ну оба они на дне и остались. Вот, а в следующую пару дней нам просто проходу не давали, то и дело подплывали в лодках люди и пытались отнять у меня Джима, говорили, что он, наверное, беглый. Ну мы и перестали днем на реке показываться, ночью-то к нам цепляться некому.

Герцог говорит:

— Ладно, дайте мне время, а уж я соображу, как нам устроиться, чтобы можно было и днем плыть, если охота придет. Обдумаю это дело как следует и разработаю план, который все уладит. А сегодня на острове посидим, потому что проплывать мимо здешнего городишки при свете дня — это, знаете ли, здоровью вредить.

Ближе к ночи небеса затянуло тучами и стал собираться дождь: по краю неба то и дело полыхали зарницы, листья на деревьях затрепетали, — ясно было, что гроза надвигается не шуточная. Так что герцог с королем залезли на плот, чтобы осмотреть наш шалаш, выяснить, какие там постели. Я-то спал на соломенном тюфяке, а вот у Джима постель была похуже — тюфяк, набитый обвертками кукурузных початков, а в таком непременно кукурузные кочерыжки попадаются, и они впиваются человеку в бока, а стоит ему повернуться, обвертки шуршат, точно он по груде сухой листвы катается, — шум стоит такой, что человеку заснуть ну никак не возможно. Ну и вот, герцог решил, что он на моем тюфяке спать будет, однако король с ним не согласился. Говорит: