Ну вот, в самом скором времени у аптеки собрался весь город, люди пихались, давились, протискивались к окну, чтобы заглянуть вовнутрь, однако те, кто уже сгрудился у него, их не подпускали, и поднялся ропот: «Слушьте, вы уж насмотрелись, а торчите тут, точно к месту приросли, это ж неправильно и нечестно, дайте и другим поглядеть, у них тоже права есть не хуже ваших».

В общем, поднялась руготня, и я убрался оттуда, ну их, думаю, еще передерутся. На улицах тоже людей было битком, и все такие взбудораженные. Каждый, кто видел, как все случилось, рассказывал об этом, и вокруг каждого народ толпился, вытягивая шеи и вслушиваясь. Один долговязый, тощий мужик с длинными волосами, в белой, сидевшей на его макушке, похожей на печную трубу меховой шапке, державший в руке трость с гнутой ручкой, указывал ею на земле места, где стояли Боггс и Шерберн, а люди гуськом таскались за ним, смотрели и кивали — поняли, дескать, — и наклонялись, упершись ладонями в бедра, глядя, как он землю тростью ковыряет; а после он встал на место Шерберна, вытянулся в струнку, насупился, шапку на глаза надвинул и как крикнет: «Боггс!» и, подняв трость в воздух, стал медленно опускать ее, и говорит: «Бах!», да этак отпрядывает назад и опять говорит: «Бах!» и валится наземь, навзничь. Те, кто видел, как дело было, сказали, что он все точка в точку изобразил. И с десяток мужчин вытащили свои бутылки и стали его угощать.

Ну вот, а после кто-то сказал, что хорошо бы Шерберна линчевать. И примерно через минуту все только об этом и говорили, и скоро сбились в толпу и пошли, вопя, как ошалелые, и срывая все бельевые веревки, какие попадались им на пути, — чтобы, значит, было на чем его вздернуть.

Толпа повалила к дому Шерберна, улюлюкая и беснуясь, что твои индейцы, и каждый, кто оказывался на ее пути, спешил удрать, пока его не растоптали в лепешку, - страшное было зрелище. Впереди бежали дети, визжа и тоже норовя убраться в сторонку; из всех выходивших на улицу окон высовывались женщины, на каждом дереве сидело по негритенку, а то и не по одному, из-за каждого забора смотрели на улицу девицы и их ухажеры — впрочем, эти при приближении толпы от заборов отскакивали и тоже старались улизнуть от греха подальше. А замешкавшиеся на улице женщины и девушки разбегались кто куда, подвывая от ужаса.

Наконец, толпа добралась до палисада Шерберна, сбилась поплотнее — и орала при этом так, что вы бы и собственных мыслей не расслышали. От дома забор отделяли всего-то футов двадцать. Кто-то крикнул: «Ломай забор! Ломай его!». Люди начали отдирать и отламывать доски и забор рухнул, и толпа влилась во двор, точно волна.

Вот тогда Шерберн и вышел, держа в руке двустволку, на крышу своей маленькой передней веранды, и встал там, не произнося ни слова, совершенно спокойный, бесстрастный. Шум стих, волна слегка отхлынула назад.

Какое-то время Шерберн молчал, просто смотрел вниз. Тишина стояла такая, что жуть брала, очень неуютная была тишина. Шерберн неторопливо обводил толпу взглядом, кое-кто пытался переглядеть его, да ничего у них не получалось, они опускали глаза, и вид приобретали какой-то жуликоватый. Наконец, Шерберн издал смешок, не так чтобы приятный, ощущение от него осталось такое, точно ты откусил от краюхи кусок, а в нем песку полно.

И Шерберн заговорил, медленно и презрительно:

– Это ж надо, вы решили, что можете линчевать кого-то! Смешно. Решили, что вам хватит духу линчевать мужчину! Вы полагаете, что, если вам достает храбрости вымазать смолой и вывалять в перьях несчастную падшую женщину, которую заносит сюда и за которую некому заступиться, то в вас довольно пороху, чтобы справиться и с мужчиной? Да мужчине ничто не грозит и в руках тысячи таких, как вы, — если, конечно, на дворе день, а вы не подобрались к нему со спины.

– Думаете, я вас не знаю? Отлично знаю, потому что я родился и вырос на Юге и жил на Севере; я знаю среднего человека, и тамошнего, и здешнего. Средний человек труслив. На Севере он разрешает любому желающему топтать его ногами, а возвратившись домой, молится, чтобы ему дано было смирение, позволяющее это сносить. А на Юге мужчина в одиночку останавливает среди бела дня набитый средними людьми дилижанс и обирает их дочиста. Ваши газеты так часто называли вас храбрецами, что вы уверовали, будто храбрее вас нет на свете людей — а вы храбры лишь в той же мере, в какой храбры другие народы, и не более того. Отчего ваши присяжные не вешают убийц? Да оттого, что боятся друзей повешенного, которые могут выстрелить им ночью в спину, - а они именно так и сделают.

– И потому убийцу всегда оправдывают, а после, ночью, к нему приходит мужчина, за которым плетется сотня трусов в масках, и линчует мерзавца. Ваша ошибка в том, что вы не прихватили с собой мужчину, это во-первых, а вторая ошибка — вы пришли не в ночное время и пришли без масок. Правда, вы привели с собой мужчину половинного — Бака Харкнесса, вон он стоит, - если бы он вас не подначивал, вы бы одним только криком и ограничились.

– Вам же и идти-то сюда не хотелось. Средний человек не любит хлопот и опасностей. И вы не любите хлопот и опасностей. Но когда всего лишь половинка мужчины вроде Бака Харкнесса начинает орать: «Линчуем его! Линчуем!», вы не решаетесь отступиться, опасаясь, что все поймут, кто вы, на самом деле, такие — трусы, - и поднимаете крик, и цепляетесь за фалды полумужчины, и приходите, беснуясь, сюда, и клянетесь, что сейчас вы такое учините — небесам жарко станет. Нет на свете ничего презреннее толпы; и что такое армия, как не толпа? Солдаты идут в бой не из врожденной храбрости, но из той, которую внушает им мысль, что их много, и той, какую они перенимают у своих офицеров. Однако толпа, которую не возглавляет мужчина, не заслуживает и презрения. И теперь самое для вас лучшее — это поджать хвосты и расползтись по вашим норам. А если вы и вправду решите кого-нибудь линчевать, так приходите ночью, как это принято у южан, приходите в масках и приведите с собой мужчину. И потому идите прочь — и половинку мужчины с собой заберите.

Он умолк, поднял перед собой левую руку, положил на нее двустволку и взвел курки.

Толпа отпрянула, начала распадаться, люди побежали кто куда, и Бак Харкнесс за ними, и выглядел он довольно жалко. Я мог бы и остаться, да что-то не захотелось.

Я пошел к цирку, побродил вокруг него, а когда сторож куда-то отлучился, нырнул под край шатра. У меня была при себе двадцатидолларовая монета и еще кой-какие деньги, но я решил сэкономить — мало ли когда они мне могут понадобиться, я ж и от дома далеко, и люди кругом сплошь чужие. Осторожность, она никогда не повредит. Я могу потратиться на цирк, если другого выхода нет, однако сорить деньгами — это уж нет, извините.

Цирк оказался первостатейный. Такое получилось роскошное зрелище, когда все артисты выехали на лошадях — попарно, джентльмен, а с ним леди, - мужчины в одних подштанниках и нижних рубашках, босые, без стремян и руками в бока упираются легко и свободно — человек двадцать их было, - а леди все румяные, одна другой краше, королевы да и только, платье каждой миллионы долларов стоит, никак не меньше, да еще и брильянтами обсыпано сверху донизу. Очень изысканная вышла картина, отродясь ничего красивей не видел. А после они друг за дружкой встали на седла и закружили по арене, покачиваясь плавно и грациозно, мужчины были все как один рослые, ловкие, осанистые, они кланялись во все стороны и головами только что потолка шатра не касались, а платья женщин, легкие, как розовые лепестки, шелковистые, плескались над их бедрами и каждая выглядела, как самый распрекрасный зонтик.