— Видел.

— Где? — спрашиваю.

— Вон там, в двух милях отсюда, у Сайласа Фелпса. Этот негр беглый, ну его и поймали. А ты что, ищешь его?

— Очень он мне нужен! Я часа два назад столкнулся с ним в лесу, и он сказал — попробуй пикнуть, я тебе кишки выпущу — ляг на землю и лежи, ну, я так и сделал. С тех пор все сидел в лесу, выходить боялся.

— Ладно, — говорит он, — можешь больше не бояться, потому как его словили. Он с какой-то фермы на Юге сбежал.

— Это хорошо, что его словили.

— А то! За него аж двести долларов награды отваливают. Это ж все едино, что на дороге деньги найти.

— Да уж — будь я постарше, они бы мне достались, я ж его первым увидал. А кто его поймал-то?

— Да старикашка один, не здешний, — поймал и продал награду за него, всего за сорок долларов, мне, говорит, вверх по реке надо плыть, я ждать не могу. Представляешь? Я бы хоть семь лет прождал, можешь не сомневаться.

— Я тоже, — говорю, — будь уверен. Хотя, если он так продешевил, может, там не все чисто, может, негр и не стоит таких денег.

— Стоит, да и чисто там все, как в аптеке. Я объявление о нем своими глазами видел. Все, как есть, про него, до точки — и сам он описан, как на картине, и ферма под Новорлеаном указана. Нет, сэр, там все путем, сомневаться не в чем. А скажи, у тебя табачку пожевать не найдется?

Табака у меня не было, и мальчишка ушел. А я добежал до плота, залез в шалаш и стал думать. Но ничего путного не надумал. Ломал я голову, ломал, пока она не разболелась, а как эту беду избыть, так и не сообразил. После такого долгого пути, после всего, что мы сделали для этих гадов, все пошло прахом, все пропало и погибло, потому что им хватило совести проделать с Джимом гнусный фокус — продать его за сорок грязных долларов чужим людям в вечное рабство.

Тут мне пришло в голову, что, если уж Джиму суждено на роду рабом быть, так для него было бы в тысячу раз лучше остаться рабом дома, со своими. Может, написать Тому Сойеру письмо, пусть он скажет мисс Ватсон, где теперь ее негр. Однако от этой мысли я отказался, и по двум причинам: старуха разъярится, разобидится на сбежавшего от нее Джима за подлость и неблагодарность и мигом продаст его в низовья реки, а не продаст, так ведь все будут презирать его, неблагодарного негра, оно же естественно, и тыкать ему этим презрением в нос, и будет он чувствовать себя покрытым вечным позором мерзавцем. А что станет со мной? Все узнают, что Гек Финн помог негру вырваться на свободу, и если я вдруг встречу кого-нибудь из моего городка, то готов буду от стыда на землю перед ним повалиться и ботинки его лизать. Вот так оно и бывает: сделает человек гадость какую-нибудь, а отвечать за нее не хочет. Думает: пока про нее никто не знает, в ней и стыдного-то ничего нет. В точности это со мной и случилось. Чем дольше я размышлял об этом, тем сильней меня грызла совесть, и тем более греховным, низким и подлым я себя ощущал. И наконец, вдруг понял — ведь это же просто-напросто рука Провидения отвесила мне оплеуху, дала понять, что, пока я крал негра у бедной старушки, которая никогда меня ничем не обидела, за всеми моими греховными делишками внимательно наблюдали с небес, а теперь вот уведомили: сидит, сидит там наверху Всевидящий и следит за твоими пакостными проделками, — он-то и позволил тебе зайти так далеко, а дальше не пустил. Если бы я в ту минуту на ногах стоял, то, наверное, повалился бы со страху на землю. Ну, я попробовал вроде как оправдаться перед собой, сказал себе, что таким уж греховодником меня вырастили, моей-то вины тут нету, однако что-то внутри меня твердило: «Там же была воскресная школа, ты мог ходить в нее, и тебе объяснили бы, что тех, кто ведет себя так, как ты повел с этим негром, ожидает гиена огненная».

Тут уж меня просто затрясло. И я решил помолиться, — вдруг мне удастся исправиться, стать не таким мальчиком, каким я был, а малость получше. Встал я на колени. А слова молитвы ко мне и не идут. Почему не идут? Да потому что от Него же не спрячешься, и пробовать нечего. И от себя тоже. Прекраснейшим образом понимал я, из-за чего они не идут. Из-за того, что я сердцем нечист, что нечестен, что двурушничаю. Я надумал избавиться от греховности, а в сердце своем совершал самый великий из всех грехов. Старался заставить мои губы сказать, что буду поступать правильно и честно, что возьму и напишу хозяйке этого негра о том, где он есть, но ведь в глубине-то души знал, что вру, и Он тоже знал. Молиться надо без вранья — вот что я тогда понял.

В общем — беда, хуже некуда, а как из нее выбраться, непонятно. И наконец, пришла мне в голову такая мысль: напишу я все-таки это письмо, вдруг потом и помолиться смогу. И знаете, просто поразительно, — душа моя сразу стала легкой, как перышко, словно никакой беды и не было вовсе. Ну, взял я бумагу с карандашом, довольный такой, взволнованный, и написал:

Мисс Ватсон, ваш беглый негр Джим здесь, на две мили ниже Пайксвилля, у мистера Фелпса, который отдаст его за награду, если вы пришлете.

Гек Финн

Впервые в жизни меня охватило замечательное чувство очищения от всех грехов и я понял, что теперь-то уж смогу и помолиться. Но сразу делать это не стал, а отложил бумажку и принялся думать — о том, до чего ж оно хорошо, что все так сложилось, о том, как близко я подошел к погибели и аду. Думал я, думал и вдруг обнаружил, что думаю уже о нашем путешествии по реке и все время вижу перед собой Джима: днем, ночью, иногда под луной, иногда в грозу, вижу, как мы с ним плывем, и разговариваем, и поем, и смеемся. И непонятно почему, не вижу ничего, что помогло бы мне ожесточиться против него, зато противного этому — сколько влезет. Я увидел, как он отстаивает после своей и мою вахту, чтобы я выспался; как радуется мне, когда я выбираюсь из тумана, и когда прихожу к нему на болото — в тех местах, где шла кровная вражда, — ну и так далее; а потом вспомнил, как он всегда называл меня голубчиком и по голове гладил, как старался сделать для меня все, что только мог придумать, каким он всегда был хорошим; и наконец, вспомнил, как я спас его, наврав насчет оспы на нашем плоту, и как он меня благодарил, как сказал, что я — лучший друг, какой был когда-либо на свете у старого Джима, а теперь и единственный; и именно тут на глаза мне попалась моя бумажка.

И понял я, что зашел в тупик. Взял я ее с пола, подержал в руке. Меня била дрожь, потому как я должен был выбрать на веки вечные что-то одно из двух и понимал это. Посидел я так с минуту, почти и не дыша, а потом и говорю себе:

— Ну и ладно, значит, пойду в ад, — и разорвал письмо.

Страшная это была мысль и слова страшные, но я их произнес. И назад не взял, а о том, чтобы исправиться, даже и думать перестал навсегда. Просто выбросил это дело из головы, сказал себе, что снова встану на стезю порока, она мне в самую пору подходит, меня для нее и растили, а другая мне не годится. И для начала, украду-ка я Джима еще раз, вызволю его из рабства, а если измыслю чего похуже, то и это сделаю, потому что, коли уж я погряз в грехе, и погряз навсегда, так имею полное право грешить напропалую.