Ну и заснул, быстро. Я подождал, потом взял старый продавленный стул, залез на него, стараясь, чтоб вышло как можно тише, и снял со стены ружье. Сунул в дуло шомпол — проверить, заряжено ли, — положил ружье на бочонок с репой, дулом к папаше, а сам уселся за бочонком и стал ждать, когда папаша зашевелится. И как же медленно и тихо тянулось время.

— Вставай! Что это тебе в голову взбрело?

Я открыл глаза, поозирался, пытаясь понять, где нахожусь. Уже и солнце взошло, а я все еще крепко спал. Папаша стоял надо мной, вид у него был недовольный, больной. Он говорит:

— Ты зачем ружье взял?

Я понял, что о своих вчерашних подвигах он ничего не помнит, и сказал:

— В дверь кто-то ломился, вот я и сел в засаду.

— А меня чего не растолкал?

— Так я попробовал, не вышло, я вас даже с места сдвинуть не смог.

— Ну ладно. Хватит лясы точить, сходи-ка, посмотри, нет ли на закидушках рыбы на завтрак. Я тут задержусь на минутку.

Он отпер дверь, и я побежал на берег реки. А там увидел, что по реке плывут, посверкивая корой, ветки деревьев и все такое, это значит вода начала прибывать. И подумал, как хорошо было бы оказаться сейчас в городе. Июньский паводок всегда мне удачу приносил, потому что, когда вода поднимается, по ней какая только древесина ни плывет — бревна от плотов, иногда целая дюжина бревен, еще связанных — только и дела остается, что вылавливать их да продавать лесным складам или лесопилке.

Я прошелся вверх по берегу, поглядывая одним глазом, не появился ли папаша, а другим — не принесет ли вода чего-нибудь полезного. И очень скоро увидел челнок, да такой красивый — футов в тринадцать-четырнадцать длиной и идет по воде шустро, что твоя утка. Я прямо в одежде прыгнул с берега в воду, как лягушка, и поплыл к челноку. Я, правда, думал, что в нем залег кто-нибудь, люди часто так делают, простаков дурачат — подплывет такой к лодке, ухватится за борт, а хозяин вскочит и ну хохотать. Но на этот раз ничего подобного не произошло. Челнок унесло откуда-то паводком, тут и сомневаться не приходилось, и я забрался в него, и погреб к берегу. Гребу и думаю: старик обрадуется, увидев эту штуковину, она, небось, долларов десять стоит. Однако, когда я подошел к берегу, папаши видно еще не было, так что я завел челнок в закрытое со всех сторон ивами и диким виноградом устье ручья и мне пришла в голову новая мысль: чем удирать в лес да ноги трудить, спущусь-ка я по реке миль на пятьдесят и устрою там постоянный лагерь.

До лачуги от этого места было рукой подать и мне все время казалось, что сюда мой старик идет, и все же, челнок я спрятать успел, а выглянув из-за ив, увидел папашу, который стоял на тропе и целился в какую-то птицу. Стало быть, ничего он не заметил.

Когда он подошел ко мне, я уже старательно тянул из воды закидушку. Он малость поругался на то, что я копаюсь, однако я сказал, что свалился в реку, это меня и задержало. Я же понимал, он заметит, что я весь мокрый, расспрашивать начнет. В общем, сняли мы с донок пяток сомов и вернулись в лачугу.

Прилегли мы вздремнуть после завтрака, оба же усталые были, и я все думал: вот если бы мне удалось изобрести чего-нибудь такое, что отбило бы и у папаши, и у вдовы охоту искать меня, то это было бы куда вернее попыток убраться подальше, прежде чем меня хватятся, потому как мало ли что со мной может случиться, понимаете? Однако я так ни до чего и не додумался, но тут папаша поднялся, чтобы выдуть еще один бочонок воды, да и говорит:

— Если тот малый снова начнет шнырять тут, ты разбуди меня, слышишь? Он сюда не с добром приходил. Я его застрелю. Непременно разбуди меня в следующий раз, понятно?

И тут же снова захрапел, но эти-то его слова и подали мне мысль, в которой я так нуждался. Ладно, говорю я себе, уж теперь-то я так все устрою, что никому и в голову не придет меня разыскивать.

Около двенадцати мы встали и прошлись по берегу. Вода поднималась быстро и несла много всякого деревянного сора. Спустя какое-то время показался кусок плота — девять связанных вместе бревен. Мы запрыгнули в ялик и подтянули их к берегу. Потом пообедали. Любой другой подождал бы до вечера, посмотрел бы, не принесет ли река еще чего, но это было не в папашином стиле. Девяти бревен ему хватило за глаза и теперь он спешил поплыть в город и продать их. Так что около половины четвертого он запер меня и отчалил на ялике, за которым тянул на буксире бревна. Я рассудил, что к ночи он не вернется. Подождал, пока он отплывет подальше, вытащил пилу и принялся за работу. Папаша еще и до другого берега не добрался, а я уже вылез в дыру; он и его бревна едва различались вдали, точно соринка на воде.

Я взял мешок с кукурузной мукой, отволок его к спрятанному челноку, раздвинул ветки и плети винограда и уложил в него мешок, а следом оттащил грудинку и бутыль с остатками виски. Потом забрал из хижины весь кофе, сахар и все патроны; и бумагу для пыжей тоже; и ведерко, и сделанную из тыквы бутылочку; ковшик забрал и жестяную кружку; и пилу, и два одеяла, и сковородку с длинной ручкой, и котелок, в котором мы кофе варили. Забрал лески, спички — вообще все, что хотя бы один цент стоило. Обчистил нашу лачугу так, что любо-дорого. Мне и топор не помешал бы, да топор у нас был только один, он в поленнице лежал, а я уже знал, что его придется оставить. Последним, что я утащил из лачуги, было ружье.

Снуя туда-сюда через дыру и вытаскивая всякие вещи, я здорово утрамбовал почву около нее и теперь постарался скрыть это, да и опилки заодно, засыпав все землей. Потом вставил обратно выпиленный кусок бревна, подпер его двумя камнями, и еще один снизу подсунул, потому что как раз в этом месте бревно изгибалось кверху и до земли малость не доставало. Тот, кто не знал, что бревно выпилено, уже с пяти-шести футов ничего не заметил бы, опять же, стена-то была задняя, так что вряд ли вокруг нее кто-нибудь шастать стал бы.