— Не нужно,— сказал Антон Иванович.

— Бублики, сухари,— продолжал еврей.

— Не надо, говорю тебе. Мишурис удалился. Но едва он вышел, как явилось два. «Гребешки, подтяжки, пуговицы, ножики хорошие»,- говорит один. «Перчатки, галстуки, манишки, воротнички»,— говорит другой.

— Ничего не нужно,— сказал Антон Иванович.

— Сургуч, бумага, носовые платки,— твердили евреи.

— Ничего не нужно!

Мишурисы пошли, но не молча, а продолжая говорить: «Носки хорошие, рубашки готовые». Антон Иванович молчал. За этим ввалилось в комнату не менее десятка евреев с разными товарами. «Спички, свечки, мыло, чернило, табак, сукна, полотно заграничное»,— твердили все враз.

— Убирайтесь к чёрту! — крикнул Антон Иванович.

— Так ничего и не купите?

— Убирайтесь, говорю вам.

Евреи ушли, но не все — два осталось.

— Вы чего ждёте? — спросил их Антон Иванович.

— Мы не мишурисы, мы по делу,— ответили евреи.

— Я никаких жалоб не принимаю.

— Мы не с жалобою. Мы пришли спросить, чы вашець долго прогостите у нас?

— Это к чему вам?

— Стало быть, нужно, если спрашиваем. Если бы пе нужно было, то не спрашивали бы.

— Извольте. Завтра уеду,— сказал Антон Иванович.

Евреям этим во что бы то ни стало хотелось втянуть Антона Ивановича в разговор — и успели. «В Киев?» — спросили они.

— В Киев,— ответил Антон Иванович.

— Извините,— продолжали евреи.— Мы знаем, что подорожнему человеку нужен покой; мы только на одно словечко. Позвольте спросить, знавали, вашець, там, в Киеве, NN?

— Что дальше?

— Что он теперь делает?

— Сходите да посмотрите. Полагаю, спит.

— Нет. Но он в отставке?

— В отставке.

— Эй-вэй! Такой человек в отставке! — воскликнули оба еврея и начали говорить между собою по-еврейски — сперва спокойно, а затем подняли крик.

— Что расходились? — заметил Антон Иванович.

— То мы так себе, извините. Мы говорили, что такого чиновника, какой был NN не скоро удастся видеть. Это была душа, а не человек, чистый, как золото. И пострадал? Эй-вэй!

И опять начали говорить между собою, пересыпая свою речь русскими бранными словами.

— На базаре вы, что ли? — сказал Антон Иванович.

— Извините, вашедь, нам жаль NN.— сказали евреи.— Тут-таки, в нашем городе, живет еврейчик — такой богач! Он-то и упек NN. Попался, извольте видеть, с контрабандою и давал ему взятку — такую взятку, что можно бы стать купцом первой гильдии.

— Первой не первой, а второй можно бы,— перебил другой еврей.

— Ну-у? А хоть бы и третьей, то разве мало? — сказал первый своему товарищу и, обратившись к Антону Ивановичу, продолжал: — Но NN не только не принял, а даже донес суду — и посадил еврейчика в тюрьму. Ну-у! Провинился, так и отвечай. Но он не так сделал. Он, бездельник, заплативши здесь-то выше, и теперь занимается по-прежнему контрабандою, а честного человека турнули. Эй-вэй! Он был семейный?

— Даже многосемейный,— ответил Антон Иванович.

— Эй-вэй! Що то гроши!.. Нема правды.

— Ребе Дувыд! — раздался голос в сенях.

— Ву-ус? — откликнулся один из разговаривавших евреев.

Голос из сеней произнес фамилию другого отставного чиновника.

— А этого знавали, вашець? — спросил Дувыд.

Антон Иванович и этого знал. «Этот,— сказал он,— прибил кого-то, что ли,—словом, причинил кому-то смерть».

— Он побил? причинил смерть? Он мухи никогда не убил, блохи никогда. Он был, как дитя! То его самого у нас били — так били, что аж отливали. А правда, что он сидел в тюрьме?

— А если и правда?

То погано честному человеку на свете,— сказали евреи,— тот не брал, так обвинен во взяточничестве, этот и не ругал никого, был побит — и обвинен в разбое. Эй-вэй- мир! Какой теперь свет настал!

Ещё и ещё говорили евреи, распространяясь о невинности этих пострадавших чиновников и взваливая всю вину на своих единоверцев. Хитрые, они вели дело таким образом, что своими обвинениями только доказывали могущество соплеменников. Они хвастали этим могуществом, с умыслом выставляли на вид разные пакости, чтобы дать почувствовать бессилие чиновников и запугать Антона Ивановича. Такова была цель их прихода — они достигли её с полным успехом. Антону Ивановичу взгрустнулось. Перед выездом из Киева начальник сказал ему: «Не ударьте лицом в грязь. Я уже посылал и военных, и штатских; те и другие пакостили. Один вымогал взятку, другой начал драться... Так вот, теперь посылаю вас, учёного. Увидим, в тюрьму ли попадете или только в отставку».

Вспомнивши эти слова и сравнивши их с рассказами евреев, Антон Иванович грустный ходил по комнате. Он и прежде сомневался в виновности обвинённых, но евреи представили столько свидетелей в свою пользу, что и самый пристрастный судья не мог бы оправдать чиновников. Теперь же он окончательно убедился, что они были оклеветаны и пострадали за свою честность. В противоположность этому он знал блаженствующих взяточников и казнокрадов и невольно задался мыслию: «А я то как? Чем это я кончу свою карьеру? Не права ли, в самом деле, моя жена, обвиняя меня?» Мысли сновались в голове, одна другой печальнее, воображение рисовало картины, одна другой безотраднее. И тяжёлая тоска давила грудь. Евреи, строго следившие за впечатлением, какое производили на Антона Ивановича их рассказы, верно поняли причину его грусти. А чтобы довести дело до конца, они выдавали самые тайные секреты, самые низкие проделки евреев с чиновниками, с панами, с крестьянами, со всеми. Чем сильнее они чернили своих, тем рельефнее выдавалась их безнаказанность, тем сильнее Антон Иванович убеждался в небезопасности своей.