Шрифт:
7 марта 1925. Суббота
Сейчас я ни с того ни с сего задумалась о звездных пространствах и вспомнила космографию, и вспомнила в первый раз с очень теплым, хорошим чувством, словно родную: и толстую Димину тетрадь, и аккуратные чертежи и т. д. Сам Дима в белом, с перевязанными руками (он упал с велосипеда), а дверь раскрыта, и там — солнечные дали и вообще много-много солнца, и велосипед, и много хорошего. Ведь была весна.
10 марта 1925. Вторник
Сегодня получила письмо от Экка. Конечно, отказ. Это бы еще ничего, все равно без знания языка (да еще 1/3 курса читается по-фламандски) мне было бы трудно справиться с работой. Скверно то, что без знания латинского и греческого меня все равно никуда не примут. И что теперь делать — не знаю. Не могу предположить. Ничего не понимаю. Вообще у нас теперь так страшно говорят о Париже, что я стала бояться этих разговоров. Будущего боятся все — отчего же я его не боюсь?
Я себя не нашла. Я живу или собираюсь жить по указке. Я ничего не люблю, кроме стихов вплоть до самой косности их. Еще люблю природу, тоску и больше всего — солнце. Меня никуда не тянет. Я даже не могла выбрать факультета. Я не боюсь завода, а университета боялась бы. «Хочу» — по инерции и назло Сфаяту. Я ничего не хочу, кроме — путешествовать и изучать языки. У меня в жизни и в душе — ничего нет. Чем я могу заменить все это?
А что происходит кругом?
Монастырев, командир «Утки» и редактор «Морского сборника», [357] принял французское подданство. И к этому все относятся спокойно. Касауров и Булатов в Сфаксе украли велосипед и в Тунисе продали его. Крюковской работает aide g'eom`etre’ом [358] около Загуана, проводит дорогу и берет с арабов взятки. Вообще много гадости делается на свете!
14 марта 1925. Суббота
357
Бизертинский «Морской сборник» — первый русский зарубежный морской журнал — выходил в 1921–1923 гт. тиражом несколько сот экземпляров. Основателем и редактором его стал командир подлодки «Утка», капитан II ранга Нестор Александрович Монастырев. Тираж изготавливался в литографии Морского корпуса, находившейся в форте Джебель Кебир. Всего вышло 26 номеров журнала, представляющих чрезвычайный интерес, т. к. многие материалы, связанные с историей Русской эскадры, сохранились лишь на его страницах: документы о гражданской войне, статьи по военно-морской теории и технике, статьи политического характера, стихи и проза русских изгнанников и, конечно, хроника жизни Русской эскадры (см. «Бизертинский „Морской сборник“ 1921–1923: Указатель статей. Биографии авторов» / Сост. В. В. Лобыцын. — М.: Российский Фонд Культуры, 2000).
358
Помощник топографа (фр.).
Ужасно неприятно и глупо чувствовать себя везде последней; в самом деле: пою в хоре, почему, так это никому непонятно, а уйти теперь никак не могу: Елиз<авета> Сергеевна «не пускает»; играю в теннис, скверно играю, всем со мной неприятно играть — опять последняя; на вечерах — нечего и говорить. Эх, одним словом, горькая моя доля!
Зачем эти сильные руки?.. Зачем целовать, не любя? В те дни моей медленной муки Я жадно хотела тебя. И только одно не пойму я, Одно не могу я простить: Лукавые губы целуя — Как мог ты меня не любить?22 марта 1925. Воскресенье
Вот опять взялась за дневник. Давно не писала, да правду сказать, и нечего было писать. Вот последнее, вчерашнее, самое неприятное событие: кадеты застрелили Рынду. И глупо так: «А куда она денется? А куда ее щенков денем?» (у нее должны были быть щенки). Убить такую молодую, живую, веселую — дурачье! Просто кровожадность какая-то. Я даже во сне видела ее сегодня, мою милую Рындочку. Такая хорошая собака. Как вспомню, так сразу как-то неприятно все делается. Ну прямо не знаю, до чего мне ее жалко.
Больше, кажется, ничего и нет.
Сейчас я переписываю для библиотеки (для ликвидации) иностранный отдел каталога. С самой пятницы все пишу. Скучное дело и трудное, напр<имер>, английские книги. И, главное, какая досада еще: пишу №№ 396, 367 и т. д. Я уж думала, что переделать, переписать все надо, но Мамочка успокоила. И в этой работе я все какая-то «ненастоящая». Ну какая я переписчица с таким-то почерком? Как-то неловко и деньги за это брать. Мне даже смешно, что я везде «ненастоящая»!
Вот какую бучу все подняли из-за «Тайны». А у Лескова, в «Соборянах» [359] есть такое место (когда Туберозов готовится к проповеди): «Разве Иуда не был прав с точки зрения „почивающих в законе“, когда он предал Учителя, преследуемого правителями?» (цитирую по памяти). Это толкование… забыла кого, вспомню — напишу. Так вот, 50 лет тому назад об этом можно было писать, а теперь — нет! Беда, когда делать людям нечего!
В последнем «Звене» довольно интересная статья Лозинского (забыла название) о грамматике в литературном языке. Я с ним вполне согласна, что никакие грамматические формы не могут быть постоянными, что язык растет. Я даже скажу больше: каждый должен писать на своем жаргоне, не может быть никакого общего «литературного языка». Да!
359
Фрагмент из главы XXI звучит так: «Иуда-предатель с точки зрения „слепо почивающих“ в законе» не заслуживает ли награды, ибо он «соблюл закон», предав учителя, преследуемого правителями? (Иннокентий Херсонеский и его толкование).
А что написать про себя? Я достигла какого-то равновесия, очень неустойчивого и нервного. Так, как будто я закусила губу и креплюсь из последних сил. Тоски нет, да и ничего нет, словно меня и не существует. Думаю — о серых чулках, о фигуре, о ногтях, о чем угодно, а в глубину и не заглядываю: там ничего нет. Да так-то и легче. Проклинаю плохую погоду и жду солнышка. Я так люблю солнце и тепло, что, кажется, могу еще долго терпеть. Стихов не пишу, и это единственно, что мне грустно. А так все равно и не мучительно. Не знаю, надолго ли такое спокойствие?