Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1
вернуться

Кнорринг Ирина Николаевна
Шрифт:
Сонеты
I
Я не умею говорить слова, Звучащие одними лишь словами. Я говорю мгновенными стихами, Когда в огне пылает голова. Мне слух не ранит острая молва, Упрек не тронет грязными руками. А восемнадцать лет — как ураган, как пламя, Вступили наконец в свои права. И если кто-нибудь войдет ко мне, И взглянет мне в глаза улыбкой ясной, — Он не таким уйдет назад. Напрасно Он будет думать о своей весне. Я так беспомощно, так безучастно Томлюсь в каком-то жутком полусне.
II
Молчание мне сказку рассказало, Мне что-то нашептала тишина. Ведь для меня здесь веяла весна. Я прежде этого не понимала. Ведь для меня немая гладь канала, Веселый воздух, утро, тишина И на песок приникшая волна. Мне этого казалось слишком мало. А дома, жарким солнцем разогрета, Весь день не говорила я ни с кем. Сидела в темноте, не зажигая света. Потом я стала думать о тоске. И вот теперь — как ветер на песке — Весь вечер буду рисовать сонеты. 26 — V — 24
Вчера
В душе поднималась досада За тихий потерянный вечер, За то, что в томительной скуке Уходят беззвучные дни. Казалось, что солнца не надо, Не надо закутывать плечи, Сжимая распухшие руки, В зрачках зажимая огни, Смеяться задорно и смело И тихо, как будто случайно, Веселое, звонкое имя Бросать, осторожно дразня… Но все отошло, надоело… Но сердце темно и печально… И мучает вечер пустыми Мечтами сгоревшего дня… Мечтала над томиком Блока, Стихи наизусть повторяя. А после опять пробегала Знакомые строки письма. И где-то далеко-далеко Проснулась тревога глухая, И снова душа тосковала Под гордым безверьем ума. А там, за стеной, говорили, Чтоб я приходила — кричали, И как-то была я не рада Звенящему ямбу стихов. Дрожали вечерние были, Неровно, мертво и печально. В душе закипала досада На холод растраченных слов. 4 — II —24
Она
Такой скучающей и молчаливой Ведет ее судьба. Она — мучительно самолюбива И жалобна слаба. Проходят дни туманной вереницей, И плачет в них тоска. По вечерам над белою страницей Дрожит ее рука. В ее глазах — бессмысленно и скучно, Душа ее — мертва. Быть может, потому так однозвучны Всегда ее слова. С гримасою развенчанной царицы Беспомощно живет. А что порой в душе ее творится — Никто не разберет. Глядит на все с неискренним презреньем, С беспомощной душой. Вот почему с таким ожесточеньем Смеется над собой. Пусть говорит, что ей во всем удача, Что в жизни нет «нельзя», Ведь часто по утрам красны от плача Бесслезные глаза. Ведь жизнь одна. Ведь юность хочет дани, И… некуда идти. И даже нет лукавых оправданий Бесцельного пути. 21 — VIII — 24
* * *
В тот час, когда опять увижу море И грязный пароход, Когда сверкнет надежда в робком взоре, И якорь поползет, В тот час, когда тяжелый трап поднимут, И просверлит свисток, И проскользнет, уж невозвратно, мимо Весь белый городок, И над рулем, журча, заплещет ровно Зеленая вода, — Я все прощу, я все прощу любовно, Как прежде — никогда. И, пробегая взглядом крест костела, Бак и маяк большой, — Я снова стану девочкой веселой С нетронутой душой. 11 — VII — 24
* * *
А с каждым вторником Сфаят пустеет. Прощаются, спешат на пароход. Два-три лица серьезней и грустнее, И снова время тихое плывет. Есть где-то мир, и все идут вперед… И только, ничего не понимая, Зачем-то — сильная и молодая — Ненужным дням я потеряла счет. 5 — VIII — 24
* * *
У богомольных есть красная лампадка, В углу притаились образа Пречистой. Дрожа, горит огонек лучистый. Придут из церкви — распивают чай. У домовитых во всем порядок. На окнах — белые занавески. В вазочках цветы, и ветер резкий Их касается невзначай. У вечно-мудрых есть страшные загадки, Есть толстые книги и мудрые фразы. У вечно-дерзких есть восторг экстаза. Заменяющий светлый рай. У меня нет красной лампадки, У меня нет белой занавески, Нет писаний мудрых и веских, А комната у меня — сарай. У меня есть синяя тетрадка, У меня есть белые книги, У меня зато есть пестрые миги И неистовый месяц — май. 17 — V —24
Мамочке…
Смотри на закатные полосы, На землю в красной пыли, Смотри, как колеблет волосы Ветер чужой земли. Как сосны вершинами хвойными Колышат вихри лучей. Смотри, как лучи беспокойные Горят на твоем плече. В недвижном, седеющем воздухе Закат разлил красноту. Смотри, как арабы на осликах В закатную даль идут. Смотри, как маслины дуплистые Не могут ветвей поднять, Как искрится золотистая Волос твоих светлая прядь. И небо пурпурно-красное Горит на краю земли, И что-то хорошее, ясное Клубится в красной пыли. 28 — Х —23 Тунис, Бизерта, Сфаят

Дальше, конкурс «Звена». Против всякого ожидания мое стихотворение было напечатано в первом номере. А всего прислано 382. [454] Теперь я удовлетворена. Больше мне ничего и не надо. Инкогнито я, конечно, уже не сохранила. В Сорбонне меня встречает Ладинский словами: «Ну, нашли ваше стихотворение?» Отпираться не стоило, да и не к чему. В Союзе Майер отозвала меня в сторону: «Ваше?»

Кстати, о Ладинском. Из Сорбонны он меня проводил до метро. До Od'eon не успели наговориться, прошли до St. German. Он был такой близкий и хороший. Иногда он бывает таким, иногда мне даже казалось, что слишком, т. е. слишком близким; но его слова, когда мы прощались у решетки метро, теплы и хороши. Что он говорил, уже не помню; началось с конкурса, он говорил о моей молодости и о том, что я смогу сделать в будущем. Потом на вечере мы почти не сказали друг другу ни одного слова. Я была страшно одинока, почему-то в прошлый раз я это особенно остро почувствовала.

454

Г. Адамович указывает цифру 322. В двух номерах «Звена» (31 января и 7 февраля) было опубликовано 12 стихотворений, отобранных жюри и предложенных на суд читателей. Голосовали (в пользу того или иного опубликованного стихотворения) лишь подписчики «Звена».