Я уже не слушала его. Во мне нарастало смятение. От тебя требуют жизни, говорила я себе, когда ты чувствуешь себя сломанной; от тебя требуют молодости, когда ты борешься с воспоминаниями о мертвых… Между тем он продолжал:

— Ты будешь жить наверху, вместе с Зинеб, которой ты можешь понадобиться. Но я рассчитываю на твою заботу и о других женщинах в доме… Я могу на тебя рассчитывать? — спросил он.

— Да, — серьезно ответила я, прежде чем распрощаться с ним и уйти.

* * *

Мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к дому, к его новой тишине. В воздухе витала легкая, как паутина, печаль. Мертвых мы хороним всегда с преувеличенным целомудрием. Медленная череда следующих за похоронами дней забвения — это опять же целомудрие.

Говоря о Лла Айше, Зухра оживлялась. Она часами перебирала воспоминания из их жизни с сестрой, о той эпохе, которую я не знала. Я внимательно слушала ее. Под конец она становилась красивой. Я начинала понимать изменение в ее лице, так поразившее меня сразу же по возвращении: она перестала надеяться на то, что когда-нибудь выйдет замуж, но нисколько не огорчилась этому выводу. Похоже, все нерастраченные сокровища нежности она вкладывала в воспоминания о покойной сестре, тиранию которой она забыла и помнила лишь благородство последних часов. Она снова переживала жизнь.

Я обернулась к молчавшей Зинеб. Ее срок уже подходил, и она безмятежно ждала. Я спросила у нее, какие новости от Фарида, на свидание к которому она ходила каждый четверг.

— В следующий раз я пойду с тобой.

— Да, он будет рад, — отозвалась она. — Он как раз спрашивал, возобновила ли ты здесь учебу…

— Об этом я с ним и поговорю, — сказала я.

— Послушай-ка, — проговорила она, потянув меня за рукав, и в ее голосе я вдруг узнала прежние интонации, я хотела бы попросить тебя: когда ты будешь говорить с ним одна, успокой его на мой счет… С тех пор как он там, он тревожится, он боится за меня… Его надо как-то разубедить… Это еще ничего не значит, если в первый раз у меня случился выкидыш…

— Ну конечно, — ответила я, наблюдая за ней, — Ну конечно, можешь на меня положиться.

В этот день, когда я пришла к Шерифе в гости и она со снисходительным видом спросила меня, как дела у Зинеб, я бесхитростно выпалила:

— Она счастлива!..

Шерифа пожала плечами:

— Ты так считаешь? Ей бы подольше отдохнуть, не спешить со вторым ребенком… А теперь, когда Фарид в тюрьме, все еще больше осложнится.

Я ничего на это не ответила. Только взглянула на нее. Я с самого начала смотрела, как она в одиночку барахтается посреди обретенных свобод. Я испытывала смутную жалость, видя ее за разработкой целой стратегии: отличать места, куда она отныне может ходить без вуали, от тех, где надо, по ее выражению, «маскироваться»… А как она нервничала, когда отчитывала Сакину и Надию за то, что они забыли ее поучения: прямо на улице заговорили с ней на родном языке, вместо того чтобы пользоваться французским, который позволял ей не выделяться из потока покупательниц в магазинах.

В таких случаях Сакина, девочка весьма впечатлительная, искала утешения у отца, который всегда отмалчивался.

Во время этих сцен он довольствовался тем, что усаживал дочку к себе на колени и успокаивал ее поцелуями. Шерифа внезапно прерывала поток упреков и устремляла взгляд на отца и дочь, шептавшихся, как два заговорщика; вскоре взгляд ее отягощался ненавистью, и она исчезала в своей комнате.

Возвращаясь вечером домой, я задержалась внизу. У Лла Фатмы, все такой же неприметной, я спросила:

— У тебя есть новости о сыне?

— Да, — ответила она, оживляясь.

— По-прежнему от Тамани?

— Тамани уже давно не кажет сюда носа… Она женила своего брата на девушке из большой семьи, обитающей где — то в пригороде Алжира. Купила себе дом и уже не таскается везде, как раньше. Она разыгрывает из себя свекровь, но невестку, похоже, не так-то просто прибрать к рукам… По последним слухам, она вроде бы заставила мужа отделиться…

— Но тогда откуда же у тебя новости о сыне?

— Теперь Сиди разрешает мне там бывать… По первости я так обрадовалась, что ходила туда каждый день… Но в конце концов я, кажется, начала их стеснять. Так что сейчас я иду туда, когда уже совсем невтерпеж…

— А Сиди? — спросила я.

— О, он, думаю, никогда не изменится! выговорила она с боязливым почтением.

— А почему бы и нет?.. — задумчиво отозвалась я.

* * *

Прошел месяц, может быть, чуть больше. Однажды утром я проснулась с неодолимым желанием выйти. Весь тот день я бродила по улицам. В полудреме сердца я вновь обретала город, как любимое существо. У меня не было никакой цели: только желание идти куда глаза глядят. Я углублялась в одну улицу, в другую. Я бы с удовольствием заблудилась. И город меня не останавливал; казалось, я исходила его весь.

Потом пришел вечер, сначала по обыкновению медленно. Только позже, когда день окончательно обессилеет, его на убийственном полотнище неба задушит ночь. А пока свежесть повыгоняла из домов целую толпу праздных людей, унылые вереницы которых, словно повинуясь ритуалу некоей умершей религии, тянутся взад и вперед по улице Исли — единственная живая гусеница в покинутом городе. Море тут, рядом; оно виднеется в просветах между домами, одетое приближающейся ночью в мантию из бесчисленного множества глаз странных диких зверей. А вон там — наклонное белое пятно, словно лужица пролитого молока, словно язык, лижущий тыльный склон холма; сбившаяся в кучу Касба. [3]