— Попробуй-ка, — она постучала по воздуху. — Они его заперли.

Проход в арке был перекрыт невидимой преградой. От моих усилий она подавалась, но не более чем на дюйм.

— Пластик? — предположил я. — Как оргстекло, только более упругий?

— М-м-м… — сказала Чибис. — Больше похоже на шлем моего скафандра. Но, прочнее… и могу поспорить, что пропускает свет только в одну сторону. Вряд ли он нас видел.

— Ладно, пошли обратно. Может быть, сможем запереться в комнатах.

Она продолжала ощупывать барьер.

— Чибис! — резко сказал я. — Ты меня не слушаешь.

— Зачем же ты говоришь, — резонно ответствовала она. — Раз я не слушаю?

— Чибис! Не время пререкаться.

— Говоришь, как мой папа. Слушай, он сейчас выйдет, он же потерял крысу, которую жевал.

— Если он вылезет, тебя здесь уже не будет, потому что я тебя утащу — а вздумаешь кусаться, я тебя сам укушу. Имей в виду.

Она с досадой повернула голову.

— А вот я не стала бы кусать тебя, Кип, что бы ты ни вытворял. Но раз уж ты так уперся — ладно. Вряд ли он за час вылезет. Еще вернемся.

— Хорошо, — я потащил ее прочь.

Но смыться не вышло. Я услышал громкий свист и крик:

— Эй, чудик! Эй, ты!

Слова были не английские, но я достаточно хорошо его понял. Вопль исходил от следующей по коридору арки. Я помедлил, а потом двинулся к арке, тем более что Чибис была уже там.

В дверях маячил мужчина лет сорока пяти. Не неандерталец; он был цивилизованным — кажется. Он был одет в длинную тяжелую шерстяную тунику, подпоясанную так, что получалось подобие юбки. Ноги, обернутые шерстяной тканью, обуты в тяжелые, сильно поношенные, короткие сапоги. У пояса висел на портупее короткий, тяжелый меч; с другого бока болтался кинжал. Волосы короткие, на щеках седая трехдневная щетина. Лицо не дружелюбное, не злобное — просто настороженное.

— Спасибо, — сказал он хрипло. — Ты тюремщик?

Чибис ахнула:

— Да это же латынь!

Как надо поступить, когда вслед за троглодитом встречаешь легионера? Я ответил:

— Нет, я сам заключенный.

Это я произнес на испанском и повторил на очень приличной классической латыни. Я воспользовался испанским, потому что Чибис немного ошиблась. Это была не совсем латынь, не латынь Овидия или Гая Юлия Цезаря. Но и не испанский. Скорее что-то среднее, со страшным акцентом и прочими нюансами. Но общий смысл я понимал.

Он пожевал губу и сказал:

— Плохо. Третий день пытаюсь воззвать к страже, а явился заключенный. Но такова судьба. Слушай, у тебя странный выговор.

— Извини, амиго, мне тоже нелегко тебя понимать, — затем я повторил это на латыни, потом прикинул различия и добавил на самодельном промежуточном наречии: — Говори помедленнее, хорошо?

— Я говорю так, как желаю. И не смей называть меня «амиго»; я римский гражданин, поберегись.

Это, конечно, вольный перевод. Думаю, его совет звучал грубее. Он был похож на одну испанскую фразу, несомненно, очень грубую.

— Что он говорит? — настаивала Чибис. — Это же латынь, да? Переведи!

Я порадовался, что она ничего не поняла.

— Неужели, Чибис, не знакома ты с языком поэзии и науки?

— Слушай, не умничай! Скажи!

— Не лезь, малявка. Потом переведу. Я и так за ним не успеваю.

— Что за варварская тарабарщина? — надменно вопросил римлянин. — Говори разумно, не то получишь десять ударов мечом плашмя!

Казалось он опирался на воздух. Я потрогал. Воздух оказался твердым; я решил не обращать внимания на угрозы.

— Говорю как могу. Мы говорили между собой на своем языке.

— Хрюкают только свиньи. Говори по-латыни. Если способен. — Он посмотрел на Чибис, будто только что ее заметил, — Твоя дочь? Не продашь? Было бы у нее на костях мясо, дал бы полдинария.

Чибис взвилась.

— Это я поняла! — рявкнула она. — Выходи и защищайся!

— Скажи это по-латыни, — посоветовал я, — Если он тебя поймет, то, наверное, отшлепает.

Она немного сконфузилась.

— А ты ему позволишь?

— Ты же знаешь, что нет.

— Пошли обратно.

— Я это предлагал и раньше, — я отвел ее мимо убежища пещерного человека к нашим апартаментам. — Чибис, я вернусь и послушаю, что может поведать наш благородный римлянин. Не возражаешь?

— Конечно, возражаю!

— Будь благоразумной, солнышко. Если бы они были опасны, Мамми знала бы об этом. В конце концов, она сама сказала, что они здесь.

— Я пойду с тобой.