«Вечером мы все соберемся к ужину, и тогда авось будет повеселее, — подумал я. — Спорить с Эриком я больше не буду — он убедится и сам. И вообще ни звука о политике! Теперь вся семья собралась под одной крышей, — сказал я себе, — надо ее беречь. Это самое главное».

Но не так-то легко отделаться от политики. Вот уже, кажется, выбросил ее из головы, — она снова тут как тут. Как только бабушка Марта перевернула чашку и мы поднялись, я прошел за перегородку к Эрику и спросил:

— Вы соображали или нет, прежде чем лезть на рожон? Чего вы хотели добиться? Нильс сидит, Аста одна с ребенком. Достукались!

— Не все еще с нами, отец, — ответил Эрик. — Некоторые еще верят Скобе. Нильс пошел за нас в тюрьму, а Скобе раскатывает на машине да стрижет купоны со своих акций.

Мальчишка целит в меня. Острый у него язычок! Мне представилась редкостная машина Скобе, за которую он заплатил двенадцать тысяч. Первый раз в жизни я не нашелся, что возразить Эрику.

— Много ты понимаешь! — сказал я. — Вот что, пользы мало чесать языком, для тебя есть работа.

И я сказал, что надо поставить трал на «Ориноко». И это еще не всё. Надо вытащить из сарайчика нашу старую ручную лебедку. Конечно, она пришла в ветхость. Попробуй, запусти ее — она заскрипит, как дверь у толстяка Блисса, а затем развалится к черту. Надо починить. И начать надо не мешкая, — каждую минуту можно ждать сигнала от Карлсона.

— Папа, ты не знаешь…

— Ну, что?

— Я не хотел сразу… Мне утром надо было быть на сборном пункте. Начинаются маневры и, видишь ли, допризывников тоже ставят под ружье на это время.

Как громом, ошеломила меня эта новость. Мальчишку под ружье! Наденут военную форму! Господи, вот еще беда! Наш Эрик — в казарме. Никогда не было в нашей семье военных. Избавил бог от военной службы и отца, и деда.

Первые минуты я ничего не мог выговорить. Сумерки, клубившиеся в комнате, словно стали сразу гуще. В них маячил Эрик — высокий, взрослый парень, похожий на Акселя.

— Утром? — сказал я наконец. — Господи, не обойдутся без тебя! Не говори бабушке Марте, — она умрет, если узнает.

Вот и попробуй удержать семью под одной крышей. Нет, никак не выходит. Теперь вмешались маневры. До сих пор в нашей местности никто и понятия не имел о них. Если их где-нибудь и устраивали, то сгоняли одних солдат. А теперь, видите ли, мало оказалось солдат, вызвали и зеленых юнцов вроде Эрика и, можете представить, даже девчонок. Да, я собственными глазами видел их: в юбках защитного цвета и в шапочках пирожком.

Говорят, к маневрам войск решили приурочить сборы допризывников и женских команд, чтобы получше их обучить. Маневры, говорят, будут похожи на настоящее сражение.

Кое-кому это нравится. Сын адвоката, сын владельца бойни Сандеберга и еще несколько лоботрясов промаршировали по улице Лютера на сборный пункт, горланя фашистскую песню. Полицейский не утихомирил их. Молодчики безобразничают уже не первый раз: еще в то воскресенье, когда Харт мутил горожанам головы в сквере, молодой Улоф Сандеберг швырнул камень в окно Нильса.

Вот что делается у нас в городе! Неужели и в других местах то же самое? Если так, то, значит, нигде нет спокойной жизни.

Так размышлял я, орудуя молотком и клещами во дворе. Я приводил в порядок лебедку трала. Иногда над головой с гулом проносились самолеты.

С тех пор как опять начал действовать аэродром Роммендаль, их шум нередко слышится в небе, а в дни маневров они стали летать еще назойливей.

Однажды ночью я проснулся от ужасающего грохота. За окном полыхало зарево, где-то рвались бомбы. Первая мысль, возникшая в мозгу, была: война! Сон слетел мгновенно, я подбежал к окну. Пристань, вода залива, темные горы, всё — то возникало, облитое кроваво-красным светом, то проглатывалось темнотой. Грохот шел со стороны острова Торн, шел медленно, далеко отставая от вспышек огня, и, проложив себе путь под морским дном, с силой ударял в берег, отчего наш дом вздрагивал.

Я погнал спать Христину и бабушку Марту, которая уже связала в узелок вещи и собиралась бежать в укрытие, но сам долго стоял у окна.

Давно уже ходили слухи, что остров Торн превратят в площадку для бомбежек. Летчики будут тренироваться, сбрасывая бомбы на остров Торн, кормивший сотни рыбаков. Но кто мог предположить, что начнут именно ночью. Кому пришло в голову будоражить народ! Почему непременно ночью?

Когда же они угомонятся? Но вспышки над Торном следовали одна за другой с неутихающей яростью, американские бомбы терзали и терзали нашу землю. Те самые бомбы, которые доставили к нам в начале лета, бомбы, которые у нас не хотели выгружать.

Проклятые бомбы! Они еще лежали в трюме парохода, бросившего якорь в порту, — и уже поссорили меня с Нильсом, разлучили с Эриком. Теперь эти бомбы рвутся на острове Торн.

Они падают далеко от меня, на пустую землю, и это не война, а только маневры — пусть так. Всё равно каждый удар болью отдается в сердце. Я вижу Акселя, Хильду, вижу гибель Сельдяной бухты, вижу с небывалой отчетливостью, — их словно освещают сполохи огня, бушующего на острове Торн. Неужели после всего, что вытерпели люди, после такой крови, таких мучений, — снова война? А ведь мы уже поверили в то, что тишина будет долгой. Проклятые бомбы! Они бьют и бьют по острову, и всё, что занимало меня в последние дни — контракт с Бибером, деньги, — вдруг показалось мне неверным и хрупким. В одну ночь всё это может быть сметено. Все наши заботы и мы сами, весь наш городишко.