В классе говорят, что она «пахнет Пэпэ». Пэпэ с ней целуется, это все знают.

А она держится недотрогой. Ее раз попробовал поцеловать Кац, и как она тогда орала.

Одетт одевается неряшливо, хорошо учится, но ничего не понимает.

Жанин Лорак, длинная и худая девочка, которую приводит и отводит в школу гувернантка. Жанна тихая и скромная.

Любимец класса — это Жак Сенс. Он курносый и веселый, его отдали в школу пансионером. Отец его часто уезжает из Парижа, он — представитель одной немецкой фирмы во Франции. Дома тогда никого не остается. Мать вышла замуж за другого.

Жак прекрасно знает математику и физику. Он часто сажает в галошу самого Крокодила. Ему наплевать на философию, литературу, историю. Он не учит уроков, зато по физике его даже не спрашивают. В начале учебного года он продал все учебники и приходит в классе без книг. Жак — единственный из всего класса — чем-то интересуется. Он хочет стать гениальным инженером, таким, как Лессепс. Все остальное — учителя, отметки — ему безразлично. Мы верим ему, хотя новички параллельного иногда спрашивают:

— Если тебе не важны отметки, для чего же тогда учиться?

Лэпэ несколько подозрительно относится к усердию Жака по физике.

— Ты должен стараться успевать по всем предметам.

Пэпэ следит за Жаком, вскрывает его письма, наказывает за шалости, но ничего предосудительного обнаружить не может.

Другие ученики держатся настолько обособленно, что я их совсем не знаю.

Как-то после уроков меня отозвала Габи и сказала шепотом:

— Сейчас мы идем в кафе. Хочешь с нами? Ты не бойся. Даже если директор узнает — не страшно. Ведь это днем.

Мне давно хотелось пойти в кафе. Крича и болтая, мы отправились в «Ротонду» и сели в глубине зала. Нас было человек десять: кроме меня и Габи — мальчики из параллельных групп.

Кто-то из них угощал и вел все разговоры с официантом. Я взяла мороженое, остальные — пиво.

Мы чувствовали себя неловко, но разговаривали развязно, как взрослые.

— Слушайте, ребята, а ведь дело Месторино затягивается. Вчера мой отец присутствовал при том, как допрашивали Сюзанну Шарко.

— Хочу пойти на процесс. У меня взрослый вид. А если остановят, я скажу, что мне исполнилось восемнадцать лет.

— Сегодня второе заседание палаты радикалов ста двадцати пяти. Позор! И Буиссон — президент палаты! Левый социалист называется. Дерьмо!

— Ты можешь радоваться, Пьер, твоих коммунистов — четырнадцать.

— Почему они мои? Но они молодцы, и из них четверо за решеткой.

— Ну, ты тише, Буиссон — это кандидат Бриана.

— Это палата кнута.

— Сюзанна Шарко говорит, что белье было спрятано за шкафом. Ты понимаешь всю важность этого показания?

— А в чем дело? Я пять дней не читаю газет.

— Как Месторино убил одного ювелира. Ну, а Сюзанна, его родственница, помогла ему убрать тело. Наверно, его любовница.

— Ничего подобного! Это — несчастная девчонка, которую затаскали по судам.

— Однако она пудрится перед допросом.

Официанты, как нам казалось, с удовольствием прислушивались к этому «взрослому» разговору.

— Коммунисты и анархисты в Италии получили триста восемьдесят пять лет заключения. Один Террачини двадцать семь лет.

— Неплохо бы нам такого Муссолини. Там не бывает таких вещей, как сегодняшняя забастовка. Утром я сажусь в автобус, чтобы доехать одну станцию до Больших бульваров, заплатил за билет, а вожатый издевается и проезжает все остановки до самого конца: «Извините, господа, забастовка». Муссолини показал бы им!

— Молчи, дурак, ты ничего не понимаешь. Без забастовки было бы сплошное хамство. Это их право.

— Ты бы тоже забастовал, если бы…

— Ба, ба, ребенок рассуждает. Малютка.

— Твой Муссолини — верблюд.

Мы разговариваем, едим мороженое, пьем пиво.

В конце декабря, возвращаясь из школы, я встретила Луизу, бывшую горничную моего пансиона. Она очень похорошела. У нее узкие, выщипанные брови, она красит губы и щеки.

Я обрадовалась этой встрече. Мы посидели в саду. Луиза обнимала меня без конца.