– Ты прав, – выдохнула она, подаривши меня злым, едким взглядом.

– Есть же такая вероятность. Я это не из тщеславия говорю. По крайней мере, не только из тщеславия.

– Да нет, я не то имела в виду, – сказала Ренни, и фраза далась ей не без труда. – Я имела в виду… неправда, что я никогда об этом не думала.

Вот теперь у нее в глазах и впрямь читалось отвращение, только неясно, к кому или к чему.

– Черт меня побери совсем! среди прочего, меня и довели до ручки, – сказала Ренни. – мысль о том, что я в тебя влюбилась, никак не идет из головы, и еще всякие мысли: что я тебя презираю и что вообще, по идее, не могу испытывать к тебе каких-либо чувств просто потому, что ты не существуешь. Ты ведь понимаешь, о чем я. Я не знаю, которая из них – правда.

– А если они все вместе именно и есть – правда, а, Ренни? И коли уж на то пошло, может быть, не я не существую, а Джо?

– Нет, – она медленно покачала головой. – Я не знаю.

– Вряд ли стоит бояться мысли, что ты испытываешь ко мне чувство, похожее на любовь. Это же никак не скажется на твоем отношении к Джо, если тебе, конечно, не захочется поиграть в романтику. Да и вообще я не вижу, как и на чем это может сказаться, разве что весь этот сюжет станет чуть менее загадочным, и противности в нем тоже сильно поубавится.

Но Ренни все это явно пришлось не по вкусу.

– Джейк, я не смогу сегодня лечь с тобой в постель.

– Ну и ладно. Давай я отвезу тебя домой,

В машине я наклонился к ней и осторожно ее поцеловал.

– Мне кажется, это просто здорово. Хотя, конечно, смешно до чертиков.

– Вот тут ты, пожалуй, прав.

– А Джо ты об этих своих чувствах не докладывала?

– Нет. – Она потупилась. – И не смогу. В том-то вся и беда, понимаешь, Джейк, – сказала она и посмотрела мне прямо в глаза. – Я все так же его люблю, сильнее, чем он или кто угодно может вобразить, но того, что было раньше, нет. Кончилось. Дальше так нельзя. Даже если на самом деле я тебя и не люблю, сама возможность – то, что я ни в чем не уверена, – убивает все на свете. И это не решает никаких проблем: это и есть проблема. Ты можешь себе представить, что я чувствую, когда он говорит, будто принимает наши с тобой отношения – и пытается жить как ни в чем не бывало? Это ложь, все, насквозь, одна сплошная ложь – с той самой минуты, когда я призналась себе, что в принципе могу в тебя влюбиться.

– Только… Ренни, ничего не нужно ломать.

– А все уже сломалось, все, что у нас с Джо раньше было, и прекрасней этого ничего и никогда еще не бывало между мужчиной и женщиной. Там не может быть места ни для лжи, ни для дозированных чувств. Такое ощущение, будто меня обокрали на миллион долларов, Джейк! Если бы я его застрелила, и то, наверное, было бы легче!

– Хочешь, я войду с тобой вместе? – спросил я.
– Нет.

– А тебе не приходит в голову, что ты просто-напросто откладываешь все на потом?

– Я откладываю на потом все, что только могу, – сказала она, – и чем дальше, тем лучше. Я в полном тупике, и это единственное, на что я сейчас способна.

– Джо тоже мог до этого додуматься, – сказал я. – Он никогда не боялся крайностей.

– Мне это безразлично.

– Я просто не вижу никакого тупика. В моем мире тупиком бы тут и не пахло.

– Меня это не удивляет, – сказала Ренни. Плакала она или нет, я так и не понял, в машине было темно. Должно быть, плакала. Мы еще немного посидели молча, потом она открыла дверцу.

– Господи, Джейк, я понятия не имею, куда все это катится.

– Как, собственно, и Джо, – настроение у меня пошло вверх. – Он сам мне об этом сказал, прямо с порога. тебя люблю, я не только люблю тебя. Честное слово, я тебя еще и ненавижу, со всеми твоими мерзкими потрохами!

– Я запомню, – сказал я. – Спокойной ночи, Ренни.

Она не ответила, она просто вошла в дверь, а я отправился домой, чтобы покачаться немного и поразмышлять над новой реальностью. Я был польщен сверх всякой меры – я всегда легко и с некоторой даже чрезмерностью откликался на любое проявление добрых чувств со стороны тех людей, которыми восхищался или хотя бы просто за что-то их уважал. Однако… н-да, может показаться, что я слишком вдаюсь в тонкости, но ведь знаток, он по природе буквоед. Дело в том, что даже в тогдашнем моем состоянии ничего особенно парадоксального я в чувствах Ренни не наблюдал, и это мне было обидно. Знаток (каковым я и был примерно с половины десятого утра) от парадокса – если этот парадокс достоин вызвать у него легкую улыбку, что, собственно, и позволяет нам признать в нем знатока, – так вот, от парадокса он ожидает чего-то большего, нежели простой двусмысленности, вызванной нечеткостью тех или иных языковых средств; в идеале парадокс должен представлять собой захватывающее дух противоречие концептов, чья истинная совместимость постигается исключительно посредством тонких и изящных умозаключений. Видимая противоречивость чувств Ренни по отношению ко мне, боюсь, являла собой – как и все мои внезапные, диаметрально противоположные чувства, коими я привык развлекаться на досуге, – всего лишь ложное противоречие, чей корень в языке, а не в скрытых за его символической природой концептах. Я, честно говоря, совершенно уверен, что испытываемые Ренни чувства не были ни противоречивыми, ни даже особо сложными: а были они монолитны и просты, как, впрочем, и любое чувство, но, так же как и любое чувство, носили характер сугубо уникальный и частный, и все беды начинались там и тогда, где она пыталась навесить на них ярлык в виде простенького какого-нибудь существительного вроде любви или отвращения. Вещи можно обозначить через существительные, только если вы согласны игнорировать их исконные друг от дружки отличия; но эти отличия, если почувствовать их достаточно глубоко, именно и заставляют нас ощущать неадекватность существительных и приводят любителя (но не знатока) к убеждению, что он столкнулся с парадоксом, с противоречием, тогда как в действительности речь идет всего лишь об иксах, которые отчасти лошади, а отчасти учебники по грамматике, но ни то и ни другое целиком. Приписывать имена вещам – то же самое, что приписывать людям роли: вы по необходимости искажаете суть вещей, однако искажение это необходимо, если вы хотите справиться с сюжетом; для знатока же, для ценителя это источник чистой радости.

Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило.

За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел – совсем наоборот, да плюс еще чувство симпатии и сострадания, – а просто потому, что при одном его виде меня тут же охватывали смущение и стыд, вне зависимости от того, что я чувствовал минуту назад. Чтобы не сожалеть о прошлых своих грехах – как это лихо удавалось Джо, – нужно по меньшей мере ощущать себя цельной личностью, а вот это-то у меня, среди прочего, никогда и не получалось. И в самом деле, тот конфликт между различными индивидуальными точками зрения, который Джо считал едва ли не основой своей концепции субъективности, я бы еще развил, поскольку субъективизм предполагает личность, а там, где в одной душе личностей как минимум несколько, вам обеспечен все тот же самый конфликт, только на сугубо внутриведомственном уровне, и каждая из ваших личностей будет претендовать на столь же неопровержимую точку зрения, на какую, по системе Джо, претендуют обыкновенно индивиды и социальные институты. Иными словами, насколько я могу судить из собственного опыта, индивид индивидуален в той же мере, в которой атом при ближайшем рассмотрении оказался атомистичен: его еще можно делить и делить, а субъективизм никак не возможен до тех пор, пока вам не удастся локализовать субъект. И уверяю вас, если бы не это досадное обстоятельство, я обеими руками подписался бы под Моргановой этикой. Но поскольку уж оно имеет место быть, то, если я утверждаю, что иногда согласен с этой этикой, а иногда нет, непоследовательности здесь не больше, чем, скажем, во фразе: "Некоторые люди согласны с Морганом, а некоторые нет". Точно так же, когда я сталкивался с Джо в коридоре, или в кафетерии, или в кабинете, мне становилось очень стыдно за все то горе, которое я ему причинил, – ив глубине души я не только сожалел о совершенном прелюбодеянии, но и отказывался признавать саму возможность такого поступка: я чувствовал, что ни за что на свете не сделал бы того, в чем оказался замешан этот самый Джейкоб Хорнер, и не желал иметь с вышеозначенным придурком ничего общего. Однако из чистого чувства чести (которое кое-кому из всей моей компании Хорнеров все-таки было присуще) я об этом плюрализме помалкивал, опасаясь, что Джо может усмотреть тут очередную увертку. Только один раз за весь сентябрь у нас вышло что-то вроде разговора. Дело было в самом конце месяца, он просто увидел, что я в кабинете один, и зашел на пару слов. Выглядел он как всегда: свеж, подтянут, умен и остер.

– Мистер Макмэхон жалуется: лошади, мол, набирают лишний вес, – сказал он. – Ты что, окончательно решил поставить на уроках верховой езды крест?

Я покраснел.

– Мне показалось, курс окончен.

– А как насчет продолжить? Их ведь приходится гонять, выгуливать, а у него на это совсем нет времени.

– Да нет, пожалуй. Я вроде как потерял к этому делу интерес, да и Ренни – не думаю, чтобы это доставило ей большое удовольствие.

– Ты серьезно потерял интерес? А почему ты думаешь, что она…