«Мне не следовало ездить в Китай, — подумал Кюрелен. — Мне не нужно было узнавать, на что способен человек, когда он стремится к знаниям и мастерству. Если человек пьет из дымящейся чаши знаний, у него потом не будет мира и покоя, а только одиночество и неясные желания, ненависть и грусть. Он будет среди людей, словно прокаженный, он станет всех ненавидеть, и сам будет ненавидим. Он будет ощущать жалость и бешенство, зная много, но тем не менее не зная ничего или очень мало. Человек начинает понимать, что он ничего не познал. Ему ясно, что он сам ничего не стоит, что он страдает от ощущения бесконечной неопределенности».

Голос дудки продолжал звучать. Он становился все громче и наконец, кажется, пронзил небеса. Звуки проникли в хаос вечности, но не принесли с собой света. Это пела, казалось, сама душа человека, чуждая всем, непознанная, потерянная, яркая и беззащитная, на которую набросились со всех сторон небесные ветра, ветра рая и ада, желавшие подчинить ее своему влиянию. Звуки затихли. Кюрелен нехотя отправился в юрту сестры, когда он поднялся на помост и нагнул голову, чтобы войти в юрту, то насмешливо улыбался, а в раскосых глазах плясали хитрые искорки.

Коническая юрта была изготовлена из толстого черного войлока, растянутого на крепких шестах. Через отверстие в крыше дым выходил наружу длинными серыми перьями. Под отверстием стояла ярко горящая жаровня, она была в юрте единственным источником света. Стены юрты были побелены, а искусный китайский друг Есугея украсил их изящно выписанными и ярко раскрашенными фигурками, в позах которых было что-то неприличное. Изящные черты лиц человечков, их яркая раскраска контрастировали с живыми монголами-варварами, которые казались еще сильнее, мощнее и могущественнее по сравнению с тонким китайским искусством. Деревянный пол юрты покрывали шелковые ковры, привезенные из Кабула и Бухары. Огонь от жаровни освещал ковры и мерцал на стенках трех сундуков из тика, украденных как-то из китайского каравана. Сундуки украшала великолепная резьба, изображавшая заросли бамбука, гроты, высокие выгнутые мостики, цапель и лягушек, буддистских монахов в одежде с длинными рукавами и в высоких шляпах, юных дев и яркие цветы. Казалось, что сундуки совсем не к месту в юрте варвара. Один из сундуков был открыт, и Кюрелен заметил лежавшие сверху яркие шелковые женские украшенные вышивкой наряды, вероятно, также украденные из караванов или купленные у хитрых арабских купцов. На большом сундуке стояли серебряные шкатулки, чаши, лежали кинжалы с покрытыми узорами рукоятями, на одной из стен, где не было рисунков китайского художника, висели три круглых кожаных щита, покрытые позолотой, рядом поблескивали лакированными поверхностями ярко расписанные бамбуковые и костяные колчаны, турецкие мечи, сверкающие в бою, подобно молнии, жадно ловили теперь свет, исходящий от жаровни. Тут же виднелись стрелы и короткие китайские сабли и два широких серебряных пояса, их покрывала кружевная серебряная сетка, это лишний раз подтверждало, что над их изготовлением трудились лучшие китайские мастера. Пояса украшали крупные куски бирюзы.

Оэлун лежала на широком ложе, застланном вышитыми китайскими шелками и мягкими пушистыми мехами. Рядом сидели на корточках женщины, покачивались из стороны в сторону, прикрыв глаза, бормотали молитвы, призывая на помощь духов. Женщины спрятали руки в широких длинных рукавах ситцевых халатов, спадавших широкими складками на бедра.

Когда в юрту вошел Кюрелен, женщины враждебно уставились на него, не встали перед ним в приветствии, хотя тот был сыном вождя и братом ханской жены. Оэлун приподняла голову, но ничего не сказала брату.

Женщина сильно страдала. В свете мятущегося огня жаровни можно было различить ее бледное измученное лицо, обрамленное длинными блестящими черными волосами. Оэлун сильно осунулась, а ее серые глаза припухли и выражали страдание и боль, губы посерели. Полная грудь выделялась под тонким чисто-белым шелком с вышитыми китайскими фигурками алого, зеленого и желтого цветов. Живот у Оэлун был огромный, и она крепко обхватила его руками. Длинные красивые ноги с округлыми коленями были от боли подтянуты к животу. Холодно и гордо она взглянула на брата. Они не разговаривали со дня, когда он ее предал. Временами Кюрелен видел ее издалека, пару раз она прошла мимо брата, но сделала вид, что не видит его.

Сейчас Кюрелен стоял рядом с постелью, улыбаясь, и его раскосые глаза сверкали. В глазах Оэлун показались слезы, она разозлилась и отвернулась от брата.

— Оэлун, ты посылала за мной? — тихо спросил брат, продолжая улыбаться.

Она не повернула голову, по щекам текли горькие слезы. Кюрелен в задумчивости прикусил губы (такая была у него привычка — прикусывать губы в трудные минуты жизни), взглянул на враждебно настроенных женщин, окружавших ложе роженицы, а они с презрением отвернулись от него. По лбу Оэлун катились горячие капли пота, чтобы не кричать, она прикусила нижнюю губу.

— Ты посылала за шаманом? — спросил Кюрелен насмешливо.

Она повернула к брату лицо, глаза ее были темны от гнева.

— Ты смеешься надо мной, даже когда я так страдаю! — воскликнула Оэлун.

Женщины негодующе зашептались и, немного приподнявшись, отодвинулись от Кюрелена. В волнении одна из них прошептала, не глядя на Кюрелена:

— Она не желает видеть шамана, хотя он еще с утра появился рядом с юртой.

— Ага, — протянул Кюрелен, о чем-то размышляя.

Оэлун заплакала, не могла удержаться. Ей стало стыдно своих слез. Она опять отвернулась от брата, теперь свет жаровни не слепил усталые глаза.

Кюрелен взял в руки край шелкового платья и нежно коснулся щек и глаз сестры, и она его не оттолкнула, а начала рыдать во весь голос, как будто это прикосновение смело все преграды.

— Уходи, — рыдая, пробормотала женщина.

Кюрелен понимал, что она на самом деле не желала этого. Он обратился к женщинам:

— Вы слышали, что сказала ваша госпожа?