Стр. 310. С комедией Берта Брехта «Что тот человек, что этот». В русском переводе она называется «Что тот солдат, что этот».

Из дневников

Второй день Пятидесятницы,

[середина мая] 1913

Время вновь и вновь гонит сквозь мой мозг одну мысль: что из меня получится?

Мне возразят: я, дескать, уже что-то собой представляю - и голодная смерть мне в любом случае не грозит, ибо дохода, на который живут двое, хватит, чтобы и третий не умер с голоду.

Спорить не хочется. Да я и не боюсь голодной смерти; но я должен - ради себя - стать чем-то.

Фридель станет учителем; он всегда окружен смеющимися, подпрыгивающими мальчишками и девчонками... Марта - медицинской сестрой... А я?.. При мне - только огромная пустота.

Всегда - изливать кровь сердца - в слова: чтобы тот, кто прочтет их, едва не обезумел - - и делать это для двух-трех человек - и взамен позволять, чтобы эти люди давали мне хлеб и одежду.

Они будут давать охотно, я знаю. Они и меня охотно примут, я знаю - - Но сам я пока остаюсь ничем!----

–----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Не написал ни словечка для «Христа», потому что во мне -огромная пустота, потому что я болен самим собой... Мама говорит, мне нужно к врачу; я, конечно, пойду, но знаю, что врач мне не поможет, потому что я сам не могу себе помочь.

Что толку, если даже он вкачает мне новую кровь? Где-то внутри лопнула артерия: снова кровоизлияние - а я и не подозреваю, где.

Найду ли я это место, понятия не имею; и даже если найду, еще неизвестно, сумею ли себя исцелить.

Я много кашляю - - потому-то меня и послали к врачу.

<...>

17.07.1913

«Иисус Христос» готов.

Поэтому ничего тревожного я в эту тетрадь записывать не

хочу.

Вечером. Мальчишки у нас на дворе играют в кобольдов... Как им только хватает храбрости - это меня очень удивляет... Они срывают большие стебли щавеля, бьют ими друг друга по лицу и смеются! А им всего-то по четыре или пять лет.

Как же они, наверное, устают к вечеру! Я бы тоже хотел хоть раз так устать; но я устаю по-другому.

Я бы хотел взобраться на дюну и крикнуть крестьянам из хутора там внизу у моря: «Эйдалай!»; а потом скатиться с дюны и протянуть Фриделю «Христа»: «Вот, вот, держи - это тебе!»

Я имею в виду, что должен был бы так поступить; но я слишком устал; я больше не могу, не знаю, как доберусь до Амрума... Но Бог поможет, это я знаю точно.

А теперь - прощайте, Лангенфельде, и ты, улица, и ты, комната.

Надолго ли ты останешься такой тихой, сумеешь ли не забыть, что здесь сидел кто-то и отдавал белой бумаге свою душу? Будешь ли иногда в уютной ночи произносить все его слова, как он их когда-то произносил? Ты молчишь.

Всего тебе хорошего - всего хорошего.

И вам тоже, дорогие родители!

Я не могу, не вправе вам это сказать; но я так чувствую - я, неудачный сын!

Ну что же, я ухожу, прихватив перо и чернила... Ты, письменный стол! После меня, наверное, никто рядом с тобой сидеть не будет... И вы, бутыли, и вы, книги! Стойте спокойно и ждите.

Я ставлю точку. Еще только одно, напоследок: всего тебе хорошего, прежний Ханс Ян!

Норддорф на Амруме, 19.07.1913

Я - на Амруме, с моим Фриделем; но сегодня или завтра поеду назад: я лишь навестил его по случаю дня рождения.

Я много всего обговорил с Фриделем и теперь вижу: вина моя столь велика, что из нее никогда уже не истечет благодать.

Мне лишь снились красивые сны; причем сны не от Бога; потому они и рассеялись.

Сейчас не хочется ничего объяснять, я больше не буду пытаться осуществить свой план. Я поеду домой и скажу там:

«Я возвращаюсь с Амрума, а не из Люнебургской пустоши: я навещал Фриделя по случаю его дня рождения.

Я с ним обсуждал и сумасшедшую (с вашей точки зрения) идею, а именно: следует ли нам уйти из своих семей.

Мы пришли к выводу: сейчас уходить не будем; уйдем, как только какое-нибудь издательство решится напечатать „Иисуса Христа“ Но шансы на это невелики, и мы, скорее всего, останемся».