… и мы едем, а на обочине стоят как бы пустые люди… ну, состоящие из одежды, которая была на них в момент смерти, и это понятно – никаких тел, никаких знаков, только одежда, и всё; и они все одеты тепло: пальто, шубы, шарфики – потому что в тот раз это была какая-то специальная дорога, где можно было рассмотреть только тех, кто погиб поздней осенью или зимой, и вот иногда они просто стоят и провожают тебя взглядом – а взгляда, в общем-то, нет, просто шляпа и шарф в пустоте – вот тогда надо быстро сфотографировать. А иногда они почему-то бросаются под автомобиль с таким видом, будто они просто переходят дорогу, будто им позарез надо попасть на ту сторону – и если они туда попадут, что-то изменится. Ха, ну конечно же изменится – мы чуть не стали такими же, когда пытались не переехать чье-то полупальто!.. да нет, прозрачное… потом остановились, смотрим назад – а там каштаны рассыпаны, холодные такие, жуткие, поднимаешь их, а они мягкие, и внутри вода.

На вечеринке, состоящей из благожелательных незнакомцев, выясняется, что удалось достать немного. Атмосфера тайного веселого заговора. Все перешептываются: получилось достать, уже приготовили. Иду на кухню. Действительно приготовили какую-то женщину с татуировкой на спине. Все, что было внутри, приготовили отдельно: сухари, панировка, кое-что отварили в эмалированной кастрюльке, все выглядит красиво и аппетитно. Попробуй, говорят мне, ты что, боишься, мы тут в кои-то веки человека достали, когда еще такое будет, сейчас тяжело достать. На вкус как курица, говорят, но на любителя, конечно, корейская такая курица. Я рассматриваю разноцветные потроха, похожие на драгоценные камни и какие-то радиодетальки. Это? Нет, я это не ем, говорю я. Думаю: вот, в жизни надо попробовать всё, все люди делятся на тех, кто ел людей, и тех, кто людей не ел, почему я принадлежу к последним? Думаю: вот я теперь приближусь к Джону Бэлэнсу, офигеть. Думаю: мне ведь не было противно, когда мы в Будапеште ходили на выставку трупной скульптуры, а тут я не могу даже кусочек сердца съесть, там жилки, жир, терпеть не могу жилки и жир. Передо мной вываливают целую тарелку какой-то разноцветной геометрии: вот грудь, вот селезенка, вот почка, смотри. Бронхи! Бронхи ей понравятся, предполагает хозяйка и ловко вылавливает шумовкой из кастрюли сероватую веточку бронха, похожую на брокколи. Я, чтобы не обидеть никого, кладу в рот кусочек и киваю. Бронх приготовлен из рук вон плохо. Делаю вид, что у меня звонит телефон, спасительная методика, никогда не подводила. «Угу!» – кричу я в телефон заинтересованным голосом. «Угу, угу!» – я бегу на балкон с набитым бронхом ртом, чтобы никто ничего не заподозрил. Выплевываю все куда-то вниз с двадцатого этажа и еще долго плююсь. Во рту привкус теплой грязи, будто дождливого картона нажевалась. Получается, некоторых вещей я никогда в жизни так и не попробую, думаю я, и мне становится очень больно и горько. Я себя переоценивала, думаю я и чуть не плачу. Мне вовсе не было жалко этого непонятного женского человека с татуировкой на пояснице, пусть бы всех этих людей сварили и съели, мне на это наплевать; мне просто было неприятно осознавать, что я в принципе не очень-то люблю мясо, просто оно какое-то противное на вкус, вот и всё.

…Если появлялись какие-нибудь ненужные вещи, жители дома просто выносили их на крышу и оставляли (дом же, знаете, длинный, ломкой буквой «печаль» располагается вдоль стадиона, автошколы и пятиэтажного ресторана для больных детей), это был тихий тайный сговор, и у каждого в изголовье лежал личный кованый ключ от медного люка на небеса. Потом, если тебе вдруг что-нибудь было нужно, а в шкафах, как ни ройся, не найдешь, ты мог, понимаешь, прямо на крышу выйти, и оно там буквально через пятнадцать шагов лежит и ждет тебя. Нюансы, конечно, – летом все выцветшее, блеклое, мы обычно докупали краски и вываривали в ней; зимой опять же из-под снега выкапывали какую-то ветошь, но если прогладить утюгом – хоть на свадьбу, хоть в гроб, хоть в бутик на распродажу подбрасывай. Весной там птицы, правда, топтались, но это вообще грех на птиц пенять, теперь вообще птица пошла мстительная, ты ей дурное слово в сердцах кинешь, а она к тебе в вентиляционную решетку умирать придет. Григорьевна из четвертого подъезда вот однажды журавля придурком обозвала, журавль и правда глупо себя вел, праздно испражнялся на кашемир с какой-то полуулыбкой; так потом – что вы думали? – у нее в доме такая вонь началась, такая вонь! Даже газовщика вызывали, но вонь не по его части оказалась – потом пожарники из вентиляции разложившегося журавля достали. И ведь втискивался как-то мокрыми, крепкими перьями в эту узкую, неуютную трубу, лишь бы отомстить! Они его так и оставили лежать на черном целлофане в коридоре, и все прибегали смотреть, пока слепой М. не унес его куда-то с собой «на удобрения», он возделывал японский садик на крыше; таким образом, откуда журавль в смерть добровольно ушел, туда его слепой М. по слепоте своей, не думаючи, и вернул. Такого рода круговерть настраивает мышление на умиротворяющий, весенний лад. Так, например, мы с подружкой вчера ходили на крышу, нашли там отличные гнилые доски, блузку с тюльпанами и фирменную кепку «Салон красоты „Щи“, так вначале аж передрались из-за всего этого, но потом по лестнице спускались уже в обнимку: весна, дружба, всеобщее прощение.

Пустых людей не нужно жалеть. Пустых людей не следует набивать собственными страданиями. Из пустых людей целесообразно делать полезный чайный напиток Называется «гриб». Выпьешь вот так вот человека постепенно всего до дна – глядишь, а он уже полный, как праздничный самовар: шагает по столу, дымится, стены трещат! Сейчас вот ножичек возьмет и язык тебе отрежет за все эти грибные трансформации, и поделом.

Всё, что было в этот самый день сколько-то лет назад, – сюжет для телесериала. Никакой другой пользы в том, что было в этот самый день сколько-то лет назад, быть не может. Если вас сильно беспокоят проблемы в духе «в этот день три года назад Петр прислонил меня к дереву и жестоко поцеловал!» или «в этот самый день семь лет назад я нашла на улице гигантскую мертвую бабочку», напишите небольшой сценарий для телесериала и отнесите его на какой-нибудь телеканал. Больше ничего с этим сделать нельзя! Исключения можно делать только для ритуальных семейных праздников. И то не всех. Годовщина свадьбы, например, не считается.

Мы точно не понимали, почему Вомит вырвал Глынскому оба глаза, но предпочли воздушное, призрачное молчание, лишенное сладостного перемигивательного сообщничества и прочих примет тайного знания. Точно знали, что за вопрос о том, не глаза ли Глынского вчера демонстрировали в «Вечерних новостях» в виде кровавых лунных дыр где-то за городом, Вомит вырвал Вове Синюхину правую, а затем и левую ногу; более того, когда ноги передавали по радио (они лились оттуда плотным свинцовым бульоном, как расплавленный холодец из трамвайных колес), отдельные брызги долетели до восприятия Вахрютки, который тоже пострадал – поинтересовавшись у Вомита, в связи с чем Синюхин теперь ездит на сейшны и на фестиваль «Радуга» в деревянной тележке, Вахрютка получил усекновение обеих рук Руки пытались пришить, но усекновение проходило травматично, Вомиту тогда как раз выдавали зарплату норвежскими секаторами, поэтому Вахрютка с тех пор писал сообщения в ICQ, нажимая кнопочки карандашиком, зажатым в ненавидящих, скорбных зубах, и теперь его главный враг – кариес и квантовая механика. Но спрашивать у Вомита, почему Вахрютка так боится кариеса, – себе дороже; Исецкая как-то поинтересовалась, при этом не сказав ни слова – она просто улыбнулась как-то слишком многозначительно , и тут-то Вомит перешагнул эту черту и оторвал Исецкой глупую улыбающуюся голову, и после этого у нас к нему никаких вопросов больше не было. Мы все равно продолжали его любить – стараясь не замечать крови, которой он постоянно пачкал наши щеки при непременных прощальных поцелуях. К тому же такую кровь можно увидеть только в зеркале, никакой прохожий вам никогда не скажет о том, что у вас всё лицо испачкано кровью, все знают, к чему обычно ведут такие замечания. Вообще, присмотритесь к прохожим – все они отчасти ампутанты.

Вышел как-то ночью Антон на балкон покурить – и вдруг понял, что он убийца. Отчетливое видение и понимание дальнейшего развития этой неожиданной ситуации заставило его пошатнуться – вот он, например, тяжелым жарким жестом отворяет стеклянную дверь, будто выбегая из горящего метрополитена, а в комнате приветственно лежат длинным назойливым видеорядом все убитые им люди, животные, птицы, даже какие-то рептилии и однообразные чугунные горки насекомых. Целый Ноев ковчег различных парных и одинарных мертвецов – комната, кажется, набита ими до отвала, вот-вот квартиру начнет вспученно тошнить Антоновыми жертвами прямо в небеса восьмого этажа.

«Нет, – понимает Антон, – мне надо остаться на балконе». Первая причина – он убийца, за ним скоро придут откуда-то сверху ( снизу за таким количеством мертвецов уже не приходят), в данном случае балконные окна вполне себе врата (пальцы потянулись к щеколде, вот уже померещилась померанцевая лунная дорожка в звенящей духоте); вторая – в комнате теперь, наверное, нехороший запах. «Да и во всем городе какой-то нехороший запах», – думает Антон, свешиваясь с балконных перил вниз – сюрприз! – на улицах тоже лежат какие-то мертвые киты, слоны, отряды красноармейцев, пионерские звенья, какие-то укрупненные, преувеличенные люди с оторванными лицами. Антон осознает, что он – убийца еще какой ; их всех тоже убил именно он.