— Я к вашим услугам, Варвара Аркадьевна, — сказал граф, наклонив голову с седыми кудрями.

По-родственному взяв дядюшку под руку, Балашова прошла с ним к сдвоенным белым коринфским колоннам с позолоченными капителями возле стены зала, где рассказала о том, что слышала от заговорщиков. Орлов посматривал на неё с удивлением, дивясь логике и беглости рассказа, чем она раньше не отличалась, затем нахмурился и, положив руку на эфес палаша, стал нервно прохаживаться вдоль колонн.

— То, что Меншиков непригоден к делу — это уже всем ясно, и Государь пригласил сегодня на ужин у императрицы меня и светлейшего князя Воронцова, которого специально вызвал, чтобы найти ему замену. Но злоумышлять против Государя? Предать?

— Нет, тебе я верю, — махнул он рукой, предупреждая готовые сорваться с её уст возражения. — Придумать такое невозможно. Но поверит ли император? Я хорошо помню, что когда расследовали дело 14 декабря, он взял за правило оправдывать всех, кто не был застигнут на месте преступления и против кого было лишь одно свидетельство. Молодого князя Суворова, юнкера лейб-гвардейского Конного полка, отпустили только потому, что Государь посчитал, что Суворов не в состоянии ему изменить, хотя тот сам признал свою вину! А здесь речь идёт о светлейшем князе, генерале, представителе славной фамилии, который не раз выполнял личные поручения императора. У нас нет ни одного прямого доказательства, только косвенные факты, которые можно объяснить нерешительностью и неумением командующего.

— А если как следует допросить лакея Киселёва?

— Да что стоит слово какого-то лакея? Да и не знает он ничего и никого, разве что какого-нибудь другого лакея. Вот если бы признание сделал кто-то из руководителей заговора — но они никогда на это не пойдут, так как это для них — верная смерть.

— А если все-таки кого-то удастся заставить признаться?

— Это каким же образом? — граф в изумлении остановился. — Знаете, племянница, Варвара Аркадьевна, смотрю я на Вас и думаю "Вы это или не вы?"

— Я — это я, Ваше сиятельство! — ответила Балашова фразой из известного фильма. — И уверяю Вас, что за сегодня ужином один из заговорщиков сделает полное признание. Это я Вам обещаю, ваше Высокопревосходительство!

У неё был план. Она приблизилась к двери церкви, незаметно откинула крышку браслета и включила прямую передачу.

На набитом сеном тюфячке, на жесткой походной раскладной кровати у себя в малом кабинете Зимнего Дворца лежал Николай Первый. Уже несколько месяцев его терзала и иссушала одна и та же мысль: как он, военный до мозга костей, десятки лет постоянно, ежедневно заботящийся о состоянии армии, мог довести свою страну до такого позора? Ещё шесть лет назад его слово было законом для всех европейских государств. Когда в Париже решили поставить пьесу из жизни Екатерины Второй, где русская императрица была представлена в несколько легкомысленном свете, он заявил, что на премьеру пришлет 300 тысяч зрителей в серых шинелях. И скандальный спектакль сразу отменили. А теперь французские и английские газеты полны злобных, мерзких карикатур на него, и он вынужден молчать, потому что их армии одерживают победы, и поля сражений в Крыму устланы этими серыми шинелями.

Но главный позор был даже не в этом. Он гордо называл себя императором-инженером и считал, что хорошо разбирается в технике, и, прежде всего, в военной технике. Однако, оказалось, что ружья его солдат стреляют на дистанцию в четыре раза меньшую, чем ружья французов и англичан, которые с большого расстояния безнаказанно расстреливают идущих сомкнутым строем в атаку русских. И эти сотни и даже тысячи бессмысленно потерянных жизней были на его совести. И поделать нельзя было ничего: для того, чтобы перевести военные заводы на производство новых ружей требовались месяцы, а положение в Крыму ухудшалось с каждым днём. Осталось уповать на волю Божью.

Николай встал, накинул на плечи старую потёртую шинель, подошёл к висевшей на стене небольшой иконе в серебряном окладе и перекрестился. Сегодня утром в церкви он почувствовал, как на него снисходит спокойствие, уверенность в силах и благополучном исходе войны и понимание того, что нужно немедленно отправлять в отставку Меншикова.

Меншиков… Как мог он приблизить к себе этого человека, ничтожного, неспособного ни на что, кроме как заниматься каламбурами и остротами? И не только приблизить, но ещё и назначить командующим? Сразу после Утреннего Выхода он вызвал к себе Орлова с докладом о положении дел в Крыму, и то, что тот рассказал, его ужаснуло. Офицеры, чтобы получить боеприпас, должны давать взятки интендантам, солдаты едят заплесневелые сухари, так как направляемое к ним продовольствие разворовывается. Командующего солдаты называют не иначе как "Князь Изменьщиков". Орлов показал перехваченное частное письмо князя Васильчикова, начальника штаба севастопольского гарнизона, в котором тот прямо пишет, что в обороне Севастополя есть два недостатка: пороха мало и князь Меншиков — изменник. Неужели это правда? Орлов намекнул, что сегодня во время ужина могут появиться положительные доказательства.

Император позвонил и вызвал камердинера. Нужно было переодеваться к ужину.

В это время Балашова в своей комнате приступила к очередному процессу переодевания. Ужин у императрицы был семейной трапезой, и быть там следовало в обычном придворном, а, (Слава Богу!) не в тяжёлом русском платье. Из скромного гардероба Нелидовой она выбрала светло-бежевое платье с многочисленными оборками на верхней юбке и рукавами, украшенными длинными кружевами. Механически подставляя необходимые части тела под предметы туалета, которые надевала на неё камеристка, она обдумывала сложившуюся ситуацию.