Церковь, воспринявшая приход Никодима с воодушевлением, имела намерение возвести его в сан епископа. Никодим, однако, отказался.

— Отказался. — Произнося это, Иона использовал долгое уважительное «а».

Сложив на столе руки домиком, на его верхушку он осторожно положил мощный подбородок.

— Кто-то сказал, что епископ — это неудавшийся монах. — Иона беззвучно засмеялся. — Зачем становиться епископом, если можешь быть монахом?

Оставив Петербург, Никодим (тогда еще Николай: монашеское имя подбирают обычно с той буквы, которой начиналось мирское) около двух лет был послушником в одном из монастырей, где затем постригся в монахи. На один из самых незаурядных российских умов церковь имела свои виды, но, обнаружив его явную несклонность к общественному служению, настаивать на своем не стала. Брат Никодим был предоставлен самому себе. Он попросился в отдаленный скит и в полном одиночестве провел еще три года.

Незадолго до моего приезда в одном из заваленных землей монастырских подвалов были обнаружены средневековые рукописи. До этой находки считалось, что в конце двадцатых годов они разделили судьбу остальных монастырских ценностей — конфискованных, проданных за границу или просто разграбленных. Рукописи, по предварительным оценкам, весьма ценные, требовали изучения или, по крайней мере, каталогизации. Мысль иерархов без особой уже надежды вновь обратилась к уединившемуся брату, но он неожиданно дал свое согласие помочь. Единственной просьбой Никодима было доставить в монастырь необходимые для работы с рукописями книги. Это было выполнено: посылка с книгами прибыла в монастырь почти одновременно с его приездом. Все рукописи были перенесены в специально отремонтированное помещение, и брат Никодим принялся за работу. С этой работой я смог познакомиться поближе, но случилось это позднее. Первые недели моего пребывания в монастыре были связаны почти исключительно с братом Ионой.

Иона чувствовал мое одиночество и всячески пытался мне помочь. В свободные минуты он не упускал случая принести что-нибудь вкусное, еще лучше — экзотическое: в определенном смысле для него это было предметом профессиональной гордости. Он стеснительно сидел на единственном в моей комнате стуле, наблюдая, как принесенной им чайной ложкой я извлекаю зеленую мякоть киви. Это не было лишь знаком внимания и поддержки. Гастрономический характер его заботы был оправдан тем, что ели в монастыре весьма умеренно. Совместная наша еда в трапезной была короткой и безмолвной. Трапеза (так только ее здесь и называли) проходила под чтение житий святых или сочинений отцов церкви. Читал обычно Иона. После того как все расходились, он давал мне еще что-нибудь с собой, приговаривая при этом, что молодому телу пища нужна. И это было чистой правдой.

Время от времени брат Иона брал меня с собой на рыбалку. Видя, как нравятся мне наши сидения с удочкой, он, как я понимаю, делал все, чтобы происходили они как можно чаще. Приятным следствием для братьев — не оставшимся, кстати, неотмеченным — было то, что почти каждый день на столе появлялась теперь свежая рыба. После утреннего богослужения Иона брал две перетянутые шнуром удочки, заштопанный рюкзак, и мы отправлялись на озеро. Выйдя за пределы монастыря, мы двигались по тому берегу, вдоль которого ехали в первый мой день здесь. Метрах в трехстах-четырехстах от монастырской стены, окруженные ивами и тростником, лежали несколько вдававшихся в воду валунов. Они-то и были нашей целью. Первым делом Иона доставал из рюкзака одеяла (он боялся радикулита) и расстилал их на двух соседних валунах. К полудню камни разогревались на солнце, но ранним утром они были еще холодны. Затем он вынимал маленький, наподобие детского, совок, и мы занимались копанием червей. Осваивая свое монастырское облачение, я осторожно сгибал колени и устраивался на корточках.

Опыт ношения подрясника показал, что в повседневной жизни он не так неудобен, как это может со стороны выглядеть. Несмотря на толстое сукно этого одеяния (часто в нем было очень жарко), преимущество его заключалось в том, что оно не прокусывалось даже беспощадными северными комарами. Наконец, и мной, и теми, кто подрясник мне предоставил, понималось еще одно его важное качество: он делал меня невидимым.

Следует сказать, что до встречи с братом Ионой я не имел дела ни с рыбной ловлей, ни, тем более, с червями. Когда перед первой нашей рыбалкой он откопал огромного жирного червя и благородно предложил отдать его мне, я так и не смог взять это существо в руки. Но брезгливость моя быстро прошла. Уже через несколько дней я не только легко выхватывал их из разрыхленного бурого грунта, но, по примеру Ионы, головой вперед (Иона объяснил мне, где у них голова) надевал на крючок. Чего я, в отличие от моего инструктора, так и не стал делать, было плевком на уже нанизанного червя. Иона и сам затруднялся объяснить задачи этого оплевывания, но (ввиду загадочности традиции брови его смешно поднимались) так делали в его деревне, и от этого лов не становился хуже.

— Люблю рыбалку, — говорил Иона, когда даже сквозь нависшие над нами ивы солнце начинало припекать.

Иногда он добавлял:

— Недаром имя мне при пострижении дали Иона. Иона! — Он уважительно поднимал свою огромную ладонь. — Три дня в чреве кита провел. Я думаю, немало.

Иона верил во влияние имени на судьбу, вернее, он считал, что само имя дается неслучайно, что между ним и именуемым существует таинственная изначальная связь. Он говорил, что именование при крещении в честь святого — а так оно и делается в православной традиции — это просьба к нему о покровительстве. Монашеское же имя он рассматривал не просто как просьбу, но как готовность следовать святому.

— Вот говорят, что многие жития святых между собой похожи, — рассуждал как-то Иона. Это, кстати, был единственный раз, когда на рыбалку с нами неожиданно пошел брат Никодим. — Допустим. А как же им не быть похожими, если люди похожи? Ведь тот, кто на земле еще, старается следовать своему небесному образцу. Так почему же потом, когда и тот умрет, не взять слова из уже написанного жития?

Брат Никодим, у которого не было удочки, сидел на одном из валунов, обхватив колени. Он по-прежнему молчал и смотрел на Иону с явным любопытством.

— Но есть же разница между действительностью и… — я не сразу подобрал слово, — и литературой?

— А жития — это не литература. Это и есть действительность. Такой ее хочет видеть душа.

— Браво, — коротко сказал с камня Никодим.

Жития святых были для брата Ионы не просто чтением. Они питали его ум и сердце, были для него и праздником, и повседневностью. Особо трогавшие его жизнеописания он переписывал в толстые тетради, которых у него было уже с десяток. Он переписывал их по-русски и по-церковнославянски (все зависело от того, в каком виде они к нему попадали) одинаково тщательно, своим диковинным прямостоящим письмом. Какие-то из записей он время от времени брал на рыбалку и читал их про себя, шевеля тубами. Иногда — перед этим он всегда спрашивал разрешения — он зачитывал мне что-то вслух. Собственно говоря, тетради здесь были излишни, так как все содержавшиеся в них тексты он давно уже знал наизусть. Тем не менее, пересказывая мне то или иное житие, он всегда держал на коленях одну из тетрадей. Расстаться с ними ему не позволяла любовь к письменному слову, которому, как мне казалось, он только и доверял. В этом я окончательно убедился, когда узнал, что без очков Иона вообще мало что мог разобрать. И переписывая эти тексты, и даже привязывая к леске крючок, он непременно надевал массивные пластмассовые очки, прихваченные на дужках изоляционной лентой. При чтении он не надел их ни разу, так же, как ни разу не пересказывал мне житий, не держа в руках тетради. Брат Иона напоминал мне дирижера, знающего в симфонии каждую ноту и все-таки никогда не закрывающего партитуру. Хорошее исполнение должно иметь свои условности.