Вагнер обиженно расставила чашки перед сидящими.

— А я не понимаю, как это за столом можно говорить о глазах не на месте. Я так думаю, это не всем приятно слышать, верно?

Кугель сжала мне руку и наклонилась к самому моему уху.

— У нас чрезвычайно деликатный персонал. Следит за тем, чтобы не было разговоров о старости, а то кто-нибудь не дай Бог, — от смеха голос ее стал громким, — вообразит себя товаром не первой свежести!

— Ненавижу стариков, — тихо сказала Трайтингер. — Никогда не думала, что стану старухой.

Вагнер решительно нажала на клавишу магнитофона, и зазвучал вальс. Это было сочинение особого рода, из тех странных песен, что до сих пор очень популярны в приальпийских землях. Не знаю, кто их сочиняет. Может быть, те же почтальоны, садовники и домохозяйки, что самозабвенно слушают их в биргартенах. В такт этим песням они раскачиваются за длинными дубовыми столами, наводя на мысль, что быть современником народного творчества невыносимо. Возможно, годы спустя это творчество и становится приемлемым. Становится же музейным экспонатом даже обычный утюг. Лет через триста.

— То, что вы видите, — обратилась ко мне Хазе, — нетипично. Поверьте мне на слово, завтраки у нас проходят гораздо веселее.

— Дамы просто кокетничают с красивым молодым человеком, — заметила Вагнер, — ну и капризничают немного.

— Трудный возраст, — засмеялся, подкручивая усы, Шульц.

— Переходный, — мрачно сказала Трайтингер. — С этого света — на тот.

Шульц снова засмеялся, но ничего не сказал. Вагнер и Хазе подчеркнуто быстро допили свой чай и встали из-за стола. От звучания вагнеровских вальсов молчание становилось все тягостней. Нарушая общую неподвижность, Кугель сосредоточенно собирала крошки и складывала их на свою тарелку.

— Дело в том, — сказала она, обернувшись ко мне, — что вчера умерла фрау Шпац. Вы видели ее здесь в первый день. — Кугель сделала несколько характерных жестов, и я понял, что речь шла о маленькой старушке в чепце. — Так вот, она умерла.

— Бывает, — весело заметил Шульц, чей баварский акцент увеличивался с каждым сказанным словом. — И в этом никто не виноват. Никто. Так что можно расслабиться.

— И вчера же поздно вечером, — продолжала Кугель, не глядя на массажиста, — ее увезли. Подъехала небольшая легковая машина — это был даже не фургон, — из которой вынесли гроб. Через некоторое время гроб вернули в машину, и в нем уже была фрау Шпац.

— Вас оскорбляет, что за фрау Шпац приехала легковая машина, а не, скажем, большегрузный контейнер? — спросил Шульц.

— Меня оскорбляет, что сегодня об этом не было сказано ни слова. При том, что всем все известно…

— Зачем же упоминать о том, что и так всем известно?

После завтрака мне следовало убирать в студии. Вставляя ключ в дверь, я услышал «Входите!», произнесенное низким голосом Хоффманн. И я вошел. Хоффманн сидела верхом на стуле, заключив в объятия его гнутую спинку. Она была в темно-синих джинсах и футболке. На одном из столов лежал снятый ею свитер.

— Поставьте все это где-нибудь, — показала она на мои ведро и тряпку.

Движение, которым я поставил их на пол, получилось неожиданно робким (он повиновался), и я почувствовал, что краснею. Не рискуя смотреть Хоффманн в глаза, я сосредоточился на ее руках — длинных, худых, с небольшими темными волосками. Я чувствовал, как она не мигая наблюдает за мной.

— Вы не рисуете? — спросила Хоффманн.

— Не рисую.

Она встала со стула и подошла ко мне совсем близко. Я выпрямился, но все равно был ниже ее ростом. Я чувствовал запах ее духов и видел каждую маленькую морщинку на ее тонкой шее. Хоффманн коснулась моего подбородка тыльной стороной ладони — легким и каким-то в высшей степени профессиональным движением. Я поднял лицо, продолжая смотреть на ее шею. Развернув меня вполоборота, она отвела мои плечи чуть назад.

— Вы бы не согласились мне позировать?

— Позировать?

— Да. Прямо сейчас. Это ведь интересней, чем уборка, а?

Хоффманн смотрела мне в глаза. Я мельком взглянул на нее и снова покраснел.

— Я никогда не позировал.

— Вы ведь любите свое тело? — тихо спросила Хоффманн. — Я не сомневаюсь, что любите, его нельзя не любить. Рисование — это, если хотите, форма любви. Вам ведь приятно, когда кто-то наравне с вами восхищается вашим телом?

— Приятно, — ответил я со всей искренностью.

Хоффманн закрыла дверь на ключ. — Вы можете раздеться, здесь совсем не холодно — сказала она, улыбнувшись. — Так поступают все модели. Вы ведь меня не боитесь?

Мне ужасно хотелось раздеться, и я уже давно не боялся. Я знал, что в любом случае это будет делать мой дублер. И кроме того, разве мог я отказать в раздевании человеку, которым нас объединяло одно и то же чувство — чувство восхищения моим телом? Теперь мы могли любоваться им сообща. Я стоял на небольшом подиуме, расположенном в дальнем по отношению к окнам конце студии. Хоффманн укрепляла на мольберте лист бумаги.