Все они позвонили мне в то утро. Почти все. Я не ожидал, что в моей жизни их набралось такое количество и что все они меня помнят. Мои родители, с которыми все последние месяцы мы общались только по телефону, приезжали на меня посмотреть. Судя по их растерянному виду, они до конца не понимали, что происходит, и были просто рады тому, что увидели меня целым и невредимым. Обнаружив в доме Настю, родители не выразили никакого удивления (после футбольной трансляции их уже ничто не удивляло) и общались с ней подчеркнуто тепло. Этим неожиданным смотринам я был очень рад. По моим представлениям, рано или поздно они должны были состояться, и мне было приятно, что это произошло так неподготовленно, так между прочим, за обсуждением моих футбольных успехов.

Анри, который, в отличие от моих родителей, встречался с нами ежедневно, ограничился в тот день телефонной беседой. Мы сами ему позвонили, потому что дозвониться до нас тогда было невозможно. Он сказал, что не приедет, потому что хочет, чтобы я отдохнул. В голосе его слышалась не обида — он вообще никогда не позволял себе обижаться, это не соответствовало его стилю — скорее, грусть. Чувствуя некоторую вину за вчерашнее, я сказал, что мы очень хотим его видеть. Тепло сказал, почти ласково: никогда так не говорил. Анри оценил мой тон. Он ответил, что нам предстоит встречаться гораздо больше, чем я думаю, но сегодня — на том конце провода раздался вздох — он действительно не может. Я был рад, что Анри не сердится. Я был рад и тому, что сегодня он не приедет.

В конце концов телефон пришлось отключить. Прижав ладони к своим горящим ушам, я молча смотрел на Настю. Она сидела в кресле, подобрав под себя ноги. Я боялся, что рядом с моим успехом она может почувствовать себя маленькой и ненужной. Мне хотелось сказать ей, что все происходящее — ничто по сравнению с моей любовью к ней, но такое заявление выглядело бы чрезвычайно глупо. Глупо и самодовольно. Я сел у кресла и прижался лбом к Настиному колену. Она легонько взъерошила мои волосы. Словно уточняя мой профиль, провела пальцем по лбу, по носу. Остановилась на губах. Я осторожно, по-собачьи, взял ее палец зубами. Наклонившись, она потерлась своей щекой о мою. В тот вечер мы занимались любовью на кресле.

В постели Настя массировала мои ноги, приятно болевшие после матча. Я лежал на животе и стеснялся своего наслаждения. Больше всего я боялся дурацкого выражения на своем лице. Не представляя, что мне делать с лицом, я поспешил спрятать его в подушку. Настя сидела на моих щиколотках, и прямо от них ее энергичные руки поднимались по моим ногам. Медленными вращательными движениями добрались до ягодиц. Это было сказочно приятно. Настя чувствовала каждую мою мышцу, окружала ее заботой и любовно освобождала от напряжения. Устав, растянулась на моей спине. Все.

— Настя, мне страшно, — сказал я в подушку.

— Почему, милый?

— Я чувствую, что ввязался не в свое дело. Мое при звание — невидимость, ты же знаешь. Я ее теряю.

— Невидимость — не твое призвание. Не твое уже хотя бы потому, что ты немыслимо красив. В этом твоя отмеченность, милый, она не дается случайно.

На следующее утро нас разбудил звонок Анри. Наш непредсказуемый друг предупреждал, что через час появится в сопровождении ведущей немецкой телекомпании. Данного нам времени едва хватило на то, чтобы умыться, наскоро выпить чаю и собрать разбросанные по полу гостиной газеты. Его уже не хватило на то, чтобы всерьез рассердиться на Анри, устроившего эту утреннюю гонку.

Впрочем, мое раздражение внезапностью приезда телевидения было оправдано лишь отчасти, поскольку Анри не однократно рекомендовал мне в любой момент быть готовым к выступлению. Профессиональные политики, говорил он, знают, что интервью может состояться в самый неожиданный момент, а потому заранее имеют продуманные формулировки по всем возможным направлениям — от Ближнего Востока до любимых ими блюд. Любитель ярких сравнений, Анри проводил здесь аналогию с половым актом, непредсказуемость которого якобы недооценивается (оставляю это суждение на его совести), что порой может выражаться в небрежном отношении к нижнему белью. Состояние белья — Анри безмятежно смотрел мне в глаза — должно быть таково, чтобы всегда можно было без стеснения раздеться. Забуксовав в области Фрейда, я даже не сразу догадался, что под бельем в этом развернутом сравнении подразумевается не более чем состояние мозгов. Наши пигмалионовские в общем отношения сверкали целым рядом дополнительных граней.

Вполне возможно, внезапность организованного Анри интервью была проверкой моей готовности, но более вероятным мне все-таки кажется нежелание Анри загодя меня волновать. К такому решению его мог подтолкнуть мой стресс перед футбольным матчем. Наконец, внезапность оправдывалась и нашими неоднократными занятиями, посвященными технике интервью. Анри подробно инструктировал меня, как вести себя перед камерой, чт о , а главное — кому — отвечать. К просьбам об интервью он советовал подходить очень разборчиво и опасаться особого типа репортеров, называемых иногда «акулами пера». Они не боятся за свою репутацию: ее у них давно уже нет, да она им и не нужна. Мутноглазые обитатели дна («подонки» — этимологизировал Анри), они способны утаскивать туда неосторожных золотых рыбок. Рассказывая об их зловещих методах, Анри неподражаемо вращал глазами.

— Свою жертву первым делом они загоняют в двухмерное пространство, где есть только «да» и «нет». Они перебивают ее, поправляют, переспрашивают, пока она окончательно не затихнет в тисках этих двух слов. И вот тогда-то они начинают задавать ей самые убойные свои вопросы. Уважаемый господин Шмидт, — заговорил Анри утробным голосом, — били ли вы своего отца, прежде чем его утопить? Как вы понимаете, в системе «да/нет» ответить на это невозможно.

— Это выглядит довольно-таки примитивно, — сказал я, приставив к жуткой картинке доброжелательное лицо моего отца.