Между. Между жизнью и нежизнью. Между палочкой и туфлями. Между всеми. А всех – нет…

– Глубоким инвалидом, Надя. Глубоким! Мы не справимся. Мне шестьдесят…

– Больше пятидесяти не даешь, – автоматически, не умом, телом ответила Надя.

– Да. В пенсионном фонде не верят. Просят удостоверение. – Тоже автоматически. Наталья Борисовна запрограммирована на комплимент не хуже, чем компьютеры Билла Гейтса. – И Мише… Ему…

– Я знаю, сколько Мише.

– Ему лучше умереть. Врач сказал, что ему лучше умереть.

– Михаилу Васильевичу? Зачем?

– Тьфу, дура какая! Мише лучше жить, потому что я без него – никак. Мне без Миши, знаешь… Палку я присмотрела, чтобы ему… – Наталья Борисовна заплакала.

Учись, Надя. Лицо сразу детское, нос шмыгает соплями, кожа натягивается солью, ни одной морщины. И реки, реки теплой домашней воды. Пригреть! Спасти! Обезвредить!

– Значит, умереть лучше Витасику? – уточнила Надя.

– Дом инвалидов. Или вы готовы? Ты и муж твой… Саша?

Не готовы. Не готовы. Не готовы.

Еще стоя рядом со стулом, еще не оторвав нос от пиджака, Надя сказала ему: «Детей не будет. Я их брошу. У меня – гены. Мне нельзя. Ладно?»

Он сказал: «Ладно. Да. Пусть…» Еще сказал: «Посмотрим».

И вот теперь гены – да. Надя, добрая, хорошая, подельчивая, послушная, взрывная, но отходчивая, еще красивая, еще почти честная (мало, мало приходилось врать; диссертации как бизнес – не в счет). Надя – вся прекрасная такая, как для внутреннего, так и для внешнего употребления, в собственной душе видела собственное омерзительное, подлое, жуткое, глухое, упрямое согласие. «Лучше умереть. Ему лучше… Не возьмем. Лучше… Витасику лучше умереть…»

А Севик прислал эсэмэс. Долетел, значит, приземлился. А в эсэмэске было: «Забудь. И удивись».

Да. Это из старого. Надя забирала Севика из детского сада.

«А кем я буду на утреннике, как ты думаешь?» – важно спросил он.

«Волком». У Нади в кармане пальто уже были слова, которые надо выучить «быстро и срочно».

«Ты знала?! – Севик остановился, отвернулся и засопел. – Ты знала?!!»

«Угу», – сказала Надя.

«Забудь! – приказал Севик. – Забудь и удивись. Ну, так кем я буду на утреннике?..»

Забудь и удивись.

– Я постараюсь, – сказала Надя. Надежда Михайловна, удочеренная Краснобаева.

* * *

И не Кася. Любка. Любовь.

Можно начинать смеяться.

Кася хихикает. Кашляет. Не плачет. Куда там?

Старики – всегда мебель. Они как велюровый диван: не выбрасывать же, пусть достоит, пока не сломается. Да? Немножко ветошь, немножко традиция. Плюс польза некоторая. Живая душа, цветы полить, чайник поставить…

Старики как почтальоны, официанты, таксисты. Люди, которых нет. Старикам надо наниматься в киллеры. Не модно? Тогда в шпионы.

Хотя на киллера определенная надежда есть. Сосед – ходит. Дышит. Стирает носки в биде. Ромео, ага…

Ромео, который убил (убьет! убьет!) Джульетту. А разве нет? Их бы на допрос в НКВД. «Как вы убили свою сожительницу? Что было орудием твоего преступления, говори мерзавец!» – «Что-то… – Это Ромео сопит, слышите? – Я убил ее своей дурью, я убил ее верой в смерть и собственной смертью!»

В дурдом Ромео, в дурдом для престарелых!!!

Ну вот… Миша узнал адрес. Город с таким смешным названием – Часов-Яр. Далеко. На паровозе надо было ехать. А чтобы ехать, сбежать из детдома. Ненадолго.

Сбежать – плевое дело. Были бы деньги. Миша денег дал и сам в хвост увязался. Сорок первый был год. Май.

Могла бы быть любовь. Миша – чудный, налитый уже… Или о мужчинах так нельзя? Жилистый, но налитый. И глаза – прощающие, не жадные. Что бы Кася ни делала – всё так, всё с пониманием. А Касе – пятнадцать. Как самовар Кася, накрытый сапогом. И чужая. Ноева Кася. Ноева Любовь.

Только смотрел. За руку даже не взял. Но и сестренкой – никогда. Не назвал.

А приехали – остался ждать на скамейке возле райсовета. Деликатный. Перед институтом работал чертежником на Харьковском тракторном. Интеллигент. Хотя и без шляпы.

Кася улыбается. И Миша улыбается ей.

С небес, откуда еще? Кому не видно, Кася не виновата.

Воскресенье было. Пыль. Там завод доломитный в городе сдали. Построили. И куры, конечно, с гусями посреди улицы.

Кася к фортке подошла. Калитка! Мы так калитку называли. И замерла. Что сказать? Как войти? Сердце прыгало, как собака. Собака с той стороны забора. Дурной пес. Не охранник. Играть с Касей лез.

Долго ли коротко ли… Два часа стояла. Дора. Рыжая старая прекрасная Дора кричала: «Йосик, Берта!» Подходила к забору. Кася – за куст. «Йосик, Берта! И шоб вы пропали, идите кушать, кому сказала!»