Шрифт:
– Придурок настоящий, – ласково сказала я. – А Монте-Кристо? Монте-Кристо, о котором ты прожужжал мне все уши в двух томах? У него какие были документы? Не липовые? А медицинская карта? И пускали его везде как миленького! В лучшие дома Европы! И на прочие сопредельные территории…
– Остров Монте-Кристо не имел сопредельных территорий, – сказал Илья.
– Тем более.
– Детей нельзя покупать в переходах. Им там не место!
– Правильно.
– Неправильно!
– Да. Неправильно, – согласилась я. – Детей вообще нельзя покупать. Просто так получилось, что у нас теперь все продается. Практически…
– Ты не понимаешь! Ты правда не понимаешь? Сейчас очень строго проверяют. Тебя не выпустят с ним. И мы не сможем… Быть… Никак. Быть вместе… Верни его назад, пока не поздно, а?
Варианты ответа. Первый: «Поздно!». Второй: «Куда? В переход?». Третий: «Придурок настоящий…». Четвертый: «Я лейтенантов на маршалов не меняю. Я вообще никого ни на кого не меняю».
Пятый – самый лучший: встать и уйти на автобус. И пусть сами платят за мышь. Кстати, это, кажется, совсем не мышь… То есть если не знать, то и не мышь. А платили мы всегда каждый за себя. Как в Европе и Америке.
Я встала и пошла.
А Илья заплакал.
Ужасным клокочущим звуком в каждой из шести моих букв.
Натуральный плачущий кореец, похожий на сильно располневшего немецкого индейца Гойко Митича.
Нечестно…
Он не плакал, когда я выбросила в урну привезенное из Питера обручальное кольцо для свадьбы «когда-нибудь». Он не плакал, когда я сидела с ним и его ожоговой комой в славном городе Черкассы.
Почему Черкассы? Там был химзавод, на котором синтезировали его белок. Завод от белка взорвался. А меня принесло в Черкассы совсем не взрывной волной, а очень даже поездом. Очень плохой туалет был в вагоне.
Он не плакал, когда сказал мне: «Все кончено. Я женюсь». Так, всхлипывал только.
Он не плакал, когда мы не мыли вместе посуду. Просто молча простояли всю ночь возле раковины на кухне. Я с вилкой в левой руке, он с пепельницей в правой. Зато плечом к плечу. Тело к телу. Иногда он целовал меня в макушку. И волосы у меня были абсолютно чистые. Кто после этого скажет, что мы не были близки?
Ага…
Но я встала и ушла. На свой рейсовый автобус «Вена – Львов». Во Львове у меня пересадка.
Я знала, что он никогда в жизни не побежит вслед.
Он и не побежал.
* * *
Думаете, что это всё?
Я тоже думала. Минут пять – семь.
Ладно, вру. До самой польской границы я думала, что это – всё.
Гитлер и Ким – капут.
До свидания, корейский летчик-эгоист.
Нет, прощай! Прощай навсегда… Прощай навсегда, потому что ты ладно бы придурок, но ведь на самом деле – настоящий.
И я никогда и никому не позволю…
Вмешиваться. В мою жизнь.
(Жизнь же – отдельно, а я – отдельно? Надо же верить в то, что сам говоришь! Или помнить…)
И никто не может овладеть.
И особенно нарушать очередь. Не надо…
И вообще.
Вот зачем было нарушать очередь? Я же приготовила свои слова. Их было совсем немного. Три…
«Иди на фиг» – это тоже три слова. Но я хотела сказать другие слова. Раз в тридцать пять лет-то можно.
Ну ладно, раз в тридцать четыре…
Но я бы в жизни их не сказала. Лопни, но держи фасон. Какой фасон? А?
Молодец Ким. Он правильно нарушил очередь. Вундеркинд – одно слово. Хотя и придурок. Настоящий.
…Это я так всхлипываю.
Разношу точки навзрыд. Так смешно получается. Если бы кто-нибудь это слышал.
Ага…
В этом году его выдвинули на Нобелевскую премию. Но не дали.
Может, из-за морального облика? Или корейцам решили в этом году вообще не давать? Господи, а им-то за что?
Моя очередь…
Опять моя очередь…
На Новый год по-прежнему ночую в гостях. Дома меня не застать.
А в другие дни я не жду чуда. Совсем.
Я не жду, оно не происходит. Бойкот так бойкот. Хотя можно было бы уже и присниться. Особенно если так трудно позвонить.
Ничего. У меня же двойной ход. Двойной удар.
Главное, чтобы он пришел в пиджаке. Пришел. Приехал, прилетел, приплыл – не важно.
Мне нужны лацканы. Широкие, качественные, крепкие лацканы.
Им очень не повезло. Я схвачу их обеими руками. Вцеплюсь и повисну. Вот почему нужна крепкая ткань.
«Эй, – я скажу. – Эй».