— Ваше величество!..

— Ну, что ты хочешь сказать?

Нур не могла поднять на нее глаз.

— Ваше величество. Я знаю, какие страшные бывают яды. Надо или верить в свою судьбу, или…

— Или?

— Я буду готовить здесь, у вас на глазах, но они могут прислать отравленное мясо, рис, приправы.

— Ты будешь резать баранов и кур тоже здесь, у меня на глазах.

— Они дадут отравленные ножи.

— Я сама буду чистить и точить ножи. Я все умею.

— Они пришлют отравленную посуду.

— Ты будешь печь мясо на огне без посуды.

— Они смогут отравить и огонь, можно отравить дрова и уголь, все на свете можно отравить, ваше величество.

Маленькая эфиопка горько заплакала от бессилия и горя.

— Не плачь, — утешила ее Роксолана, — меня никто не отравит. Мое тело оттолкнет яд. Разве ты не видишь — оно натянуто, как струна. Отбросит любую угрозу. А если не тело, то дух мой отринет все. Пусть все знают об этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!

Но тело ее оставалось больным. Какой-то недуг точил и точил его, оно желтело, теряло силу, воздух в покое становился все тяжелее и тяжелее, не помогали ни бальзамы, ни мускусы, ни курильницы с ароматическими дымами. Султан велел быстро соорудить в апельсиновой роще большой голубой кьёшк для султанши, но она, узнав об этом от Нур, кричала, что никуда не пойдет из этого покоя, где пережила наибольшее вознесение в своей жизни и наибольшие унижения и горе.

Тем временем к Сулейману прорвалась его сестра Хатиджа и подняла крик, зачем он оставил ее мужа с войском, бросил его одного на растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.

— Они сожрут Ибрагима! — рыдала Хатиджа. — Эти ненасытные ваши янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа…

Сулейман хотел все перевести в шутку:

— Если и проглотят, то твой грек сумеет изловчиться и выскользнет через другое отверстие.

— Я знала, знала! — закричала Хатиджа. — Вы давно хотите его смерти! Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!

Он прогнал сестру, но вынужден был выслушать валиде. Та была спокойна, как всегда, хотя спокойствие давалось ей нелегко, Сулейман видел это по ее более бледному, чем обычно, лицу и потемневшим, даже страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла жаловаться. Не на кого-то — на него самого, ее сына. За то, что не подпускал ее к себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не сообщал о своих намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал своей матери. Теперь он терпит такое глумление от Хасеки. Позор для дома Османов! Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к ногам женщины — женщины ползают у его священных стоп!

— Она нездорова, — напомнил Сулейман.

— Нездоровую заменят здоровые. Вы должны позаботиться о себе, сын мой. После такого тяжелого похода. После того, как смерть летала над вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите на их танцы, послушайте их песни. Не следует так пренебрегать собой и всем вокруг.

Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее шипения, а сам наливался раздражением против Роксоланы. Всему есть предел. Ей тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его сын! И ему тоже было тяжело, да и сейчас не легче! Был на краю гибели. Трясина могла засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь права наслаждаться жизнью?

— Я подумаю, — пообещал он валиде.

Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить, не хочет ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего не хочет, ничего и никого. Замкнулась в своей ненависти — пусть. Он отплатит тем же.

Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по бокам — валиде и сестры Хатиджа и Хафиза, смотрел на танцы, слушал песни, потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых здоровых тел, взял у кизляр-аги прозрачный платочек, опустил его на круглое плечо очаровательной, как всегда, Гульфем. «Пусть принесет мне платок», — велел Ибрагиму.

Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал к себе в ложницу Гульфем, и та не утерпела, побежала похвалиться своим счастьем к Роксолане.

— О, Хуррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он!

Уже не называла Роксолану «моя султанша», не обращалась на «вы», тыкала, как последней служанке, и все только Хуррем да Хуррем. А где та прежняя Хуррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и, может, умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?

— А какие слова знает он! — захлебывалась от восторга Гульфем. — Ты не поверишь никогда! Говорит: «Я хотел бы оттянуть глаза от твоей прелести, а они не хотят, влекутся к тебе, цепями красоты притянутые». Слыхивала ли ты когда-нибудь такое? А о моем теле! «Красота твоего тела, говорит, состязается с луговыми цветами. Цветом нарцисса блистает твое лицо, говорит, розы распускаются на твоих щеках, говорит, фиалками сияют лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит. И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде». Не знаю, чем и угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!