И городской, и областной суды оправдали Матафонова, но в управлении сложилось такое мнение, будто начальник треста только и делает, что пытается упечь в тюрьму какого-то сумасшедшего склочника. Стоило ему появиться в управлении, как за его спиной тут же раздавались смешки, люди показывали на него пальцами, перешептывались и замолкали при его приближении. Матафонов все это видел и вел себя все более нервно.

На торжественном собрании по случаю присуждения управлению переходящего знамени по итогам года Матафонову в первый раз не дали грамоту. Боялись нездорового оживления в зале. И в президиум не пригласили. Он сидел в общем зале, чувствовал себя оскорбленным и несчастным. Его друзья и приятели сидели за красным столом, освещенные прожекторами, их щелкал фотограф, они принимали позы и улыбались, а он, Матафонов, вдавленный в потертое кресло десятого ряда, глазел на них из общего месива, и на душе у него было нехорошо.

Придя на это собрание при галстуке и в лучшем своем пиджаке, который Нина перед этим сносила в химчистку, Витя послал председателю записку: «Почему в президиуме нет Матафонова? Его посадили?»

Председатель прочитал записку, нахмурился, долго шарил глазами по залу и, лишь увидев напряженную физиономию Матафонова, перевел дух и показал записку двум своим соседям по президиуму – справа и слева. Те тоже нахмурились, показывая озабоченность судьбой товарища, потом покивали и снова замерли, глядя прямо перед собой.

Подождав, пока закончит выступление очередной оратор, председатель взял слово:

– Тут некоторые интересуются Матафоновым... Должен прямо сказать, что для беспокойства нет никаких оснований. Он среди нас, в зале. Суд его оправдал. Товарищ Матафонов, поднимитесь, пожалуйста!

Матафонов, срамясь, поднялся. Зал загудел облегченно и насмешливо.

А когда шум стих, из задних рядов небольшого зала раздался голос Вити:

– Хочу дать пояснения. Дело Матафонова будет рассматривать Верховный суд. Он обвиняется в злоупотреблении служебным положением и даче ложных показаний.

– На поруки Матафонова! – раздался чей-то глумливый голос.

И зал снова загудел, и не было в этом гуле ни уважения к Матафонову, ни признания его заслуг перед общепитом, не было даже сочувствия, поскольку в зале собрались люди, знающие жизнь с разных сторон и понимающие, что сочувствие – вещь излишняя в деловых отношениях, а тем более на торжественном собрании, где вручают грамоты, благодарности, а некоторым даже подарки и медали.

А Витя незамеченным покинул зал и вышел в зимний вечер, на улицу, освещенную большими фонарями и маленькими снежинками. Он вдыхал свежий воздух, смотрел на румяных девушек, и, хотя ему очень хотелось сказать им что-нибудь шалое, он не осмеливался, поскольку не чувствовал себя красивым и молодым. Снежинки невесомо ложились на его бесформенный берет, напоминающий поварской колпак, на светлые патлы, торчащие из-под берета, на большое темное пальто. Витя медленно брел домой, его лицо вспыхивало иногда в свете проносящихся машин, снова исчезало, погружалось в темноту, и только блики очков светились в сумерках озорно и опасно. Добравшись до своего двора, Витя прошел в гущу голых кустов, сел на заснеженную скамейку и вскоре увидел Матафонова. Тот шел устало и согбенно. И тоже, миновав свой подъезд, сел недалеко от Вити, не замечая его, не ощущая присутствия своего врага.

– А, сосед, – негромко произнес Витя. – Как вам понравился город Париж? Как у них там с рыбой?

Услышав слово «Париж», Матафонов вздрогнул, и что-то в нем оборвалось. Он понял, что поездка в столицу прекрасной Франции под угрозой, что вряд ли ему удастся обменяться передовым опытом с французскими общепитовцами. Он поднялся и молча направился к своему подъезду. И так же молча поднялся и вышел на следующее утро из кабинета начальника управления, который сказал ему, что в Париж решено направить другого человека, того, кто не бегает по судам и не участвует в очных ставках с полоумным сантехником, поедет тот, над кем не смеются в коридорах и на торжественных собраниях.

Конечно, Витя хорошо знал о делах Матафонова, поскольку весь дом, а в нем было около пятисот квартир, все жильцы с неослабевающим вниманием следили за схваткой сантехника Емельянова с директором треста Матафоновым и все сведения стекались к Вите с разных сторон. Дом был расположен недалеко от здания треста, многие работали в нем. О том, что Матафонов заказал в ателье костюм для Парижа, Вите сообщили еще до того, как мастер раскроил невероятной красоты серый материал в красную полоску. Но понимал Витя и то, что Матафонова никто не собирается снимать с занимаемой должности. Да, над ним посмеиваются, о нем рассказывают анекдоты и забавные истории, Панасьева уже не захаживает в столовые и рестораны матафоновского треста, она облюбовала себе другой трест и неплохо там питается, ее кормят в отдельном кабинете, ее всегда ожидает небольшой сверток в укромном уголке, а это совсем не то, что выпрашивать у крикливой буфетчицы банку сока или бутылку пива. Но директор того треста нисколько не жалеет об этих свертках, поскольку поездка в город Париж его вполне утешила и он подумывает, с каким бы это еще государством ему обменяться опытом по части общественного питания.

Стоило Матафонову надеть свой новый серый костюм, как Витя тут же с балкона поинтересовался, как оценили парижанки его обнову. И за десятками раскрытых окон раздался гаденький смешок – любят, любят у нас посмеяться над несчастьями ближних. Все это так, но Витя с каждым днем все яснее убеждался – подобными методами ничего не добиться.

И решился на отчаянный шаг – уволился с работы, получил отпускные, снял с книжки залежавшиеся триста рублей и уехал в Москву. Нина к тому времени работала в другом месте – стояла непосредственно у плиты совсем другой столовой. Она почти забыла о своих обидах и печалях, а если и не одобряла некоторые поступки Вити, то не отговаривала его, понимая, что это будет иметь противоположный результат.

Однажды ее остановил Матафонов.

– Простите, Нина Тимофеевна, – сказал он, беря ее под локоть. – Задержитесь на минутку.

– Слушаю вас, – сипловатым голосом произнесла Нина.

Витя предвидел подобный ход событий и заранее научил Нину, как себя вести. Непробиваемая доброжелательность – так определил он общую линию поведения.

– Что-то давно не видно вашего мужа... Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Он в Москве.

– Скоро вернется?

– Как только закончит дела.