Стонет кимвал, его держит в узде тесситура, осколки горестных вздохов бьются о полог ложа, звонкий смех прорезает порой монастырскую тьму, смежаются веки, и сами собой угасают тихие жалобы, заблудившись средь кипарисов несбыточных снов, но не успеет расправить крылья птица сладостной неги, как тонет в пучине корабль желания.

Слова — расплавленный металл срываются с губ, как горячие угли, пылает факел нескончаемой ласки, но вот свинцовой тяжестью наваливается немота, тело пытается обрести свой голос — так рыба ищет воды в пересохшем устье реки.

И снова стенания, нечем дышать, захлестывает волна очистительного окропления, глухая жалоба, потом долгая песнь, песнь торжествующей любви, она взвивается ввысь, захлебываясь от восторга в ночной тиши, нарастают рулады «форте» и внезапно катятся вниз.

Величавые или слабые, едва слышные звуки слагают извечную песнь любви, горячечный бред стаккато.

Стена молчания окружает незыблемый бастион блаженной неги.

И каждую ночь звучит новая песнь. И ее окружает молчание — золото.

Два чужих человека оказались в определенный момент настолько близки мне, что на какое-то мгновение мне почудилось, будто мы одной с ними крови, и случилось это не во время обмена мыслями или дружеского разговора. Двое неизвестных случайно соприкоснулись со мной, причем каждый раз это сопровождалось громким криком, и неважно, кто кричал — тот или другой, а может — я сама.

Мне семнадцать лет. В то утро бурлящий город был залит солнцем. Я сворачиваю на улицу, которая убегает куда — то вдаль; и повсюду, в конце любой улицы или маленькой улочки, простирается море — безмолвный зритель. Я кидаюсь ему навстречу.

Произошла самая обычная ссора влюбленных, которая моему воображению рисуется вызовом, и я бросаю этот вызов пространству, а тем временем тайная сердечная рана, самая первая, растет и ширится… Мои глаза устремлены в сияющую синь; странная сила толкает меня вперед, я желаю расстаться со всем на свете, бегу со всех ног, мне хочется улететь. Бурлящий город залит солнцем, город других…

Лихорадочное нетерпение, стремление к абсолюту; бегом спускаюсь по улице вниз. Я еще ничего не решила и даже не успела ни о чем подумать, меня неудержимо влечет вперед этот порыв, и только, но в этот самый момент тело мое метнулось вдруг под трамвай, внезапно вынырнувший из-за крутого поворота.

Как я очутилась возле порта? Не помню. Я уже не помнила себя, просто летела навстречу морю, обуреваемая жаждой забвения, и тут моему взору открылось похожее на гигантскую акварель последнее видение: мачты корабля, пронзившие лазурь небес. Но, прежде чем погрузиться в небытие, я рухнула на железные рельсы, ставшие мне постелью.

Когда через несколько минут меня подняли, средь шума толпы собравшихся вокруг зевак я, медленно приходя в себя после погружения в трагический омут, расслышала один голос, голос кондуктора, который в самый последний момент успел затормозить. И вот в этой утратившей все краски пустоте, сопутствовавшей моему новому рождению, одна деталь приобрела вдруг огромное значение. Меня поразил акцент, с каким потрясенный мужчина все повторял: — У меня до сих пор дрожит рука, посмотрите!

Я узнала говор небогатого люда европейских кварталов города. Мужчина сорвался на крик, снова и снова повторяя эти слова дрожащим голосом. Я широко открыла глаза. Все еще лежа на земле, я все-таки сумела различить фигуру этого мужчины, потом его лицо, склонившееся надо мной: толпа, должно быть, расступилась, пропустив его, чтобы он успокоился. А он так и впился глазами в девушку, которая не двигалась, но все-таки дышала, а значит, была жива.

С тех пор я начисто забыла незнакомца, но голос его, возвысившийся над общим гулом, все еще звучит в моих ушах. Волнение его навек врезалось мне в память.

— У меня до сих пор дрожит рука, — твердил он, — посмотрите!

Наверное, он показывал столпившимся очевидцам свою руку, которая, остановив трамвай, спасла мне жизнь.

Девушку вытащили из-под вагона; она отделалась легкими ушибами, и «скорая помощь» доставила ее в ближайшую больницу. Она сама удивлялась, что это на нее нашло и как это она, словно в полусне, могла решиться пойти «до конца». До какого такого конца? Быть может, то был конец мятущегося отрочества? Очнулась она при звуках голоса кондуктора, чтобы снова погрузиться затем в сумрак неизвестности, ну а потом ее опять закружил вихрь любовной истории. Она никому не рассказывала о том, что произошло, да и что это было — душевный кризис или беспредметный бунт? Познала ли она и в самом деле отчаяние?

Но этот акцент небогатого люда европейских кварталов города, этот говор, облекший голос кондуктора в плоть и кровь, навсегда остался ей близок: смерть, чье крыло едва не коснулось земли, приняла, видно, это обличье.

Долгая история мучительной любви, до смешного долгая. Проходит пятнадцать лет, и тут уж, пожалуй, становится не до смеха. Годы тянутся один за другим, счастье кажется таким обыденным, плоским. Долгий период благополучия, слишком долгий.

Проходит еще два-три года; несчастье кажется таким обыденным, плоским, время словно раскололось, теперь оно отмеряется угрюмым молчанием…