— Вы забыли, — остановил я печальный рассказ и новый прилив горести молодого человека, — еще одно обстоятельство, бывшее с вами двадцатого ноября. Вы заходили с Зарубиным в «американский магазин» Гофмана.

— Да, заходили.

— Вы, кажется, купили там ремень? Цел он у вас?

— Ремень? Да, купил… Я подарил его своему человеку.

— Так скоро после покупки? Так скоро?! — спросил я.

— Что же это вас удивляет? Я никогда не ношу ремней и купил его без надобности, для компании Зарубину и чтоб сделать у Гофмана какую-нибудь покупку. Человеку же я подарил не тотчас, а двадцать первого числа, этак часа в три, что ли…

— По крайней мере у вашего человека этот ремень цел?

— Не знаю… Но по какому случаю это вас так интересует? Ах да?! Ремень?! Ведь Настенька им задушена! Но, господин судебный следователь, — продолжал он, — неужели же вы, в самом деле, подозреваете меня в совершении убийства Настеньки? Я готов жизнь свою отдать, чтоб видеть ее еще хоть один раз живую, чтоб услышать ее голос! Я любил, я боготворил эту женщину! Вы не понимаете того, что теперь со мною происходит? О, не обвиняйте и вы меня! Я сам себя теперь во всем, во всем обвиняю… Я недостаточно ценил, недостаточно уважал ее… Я, по своему низкому фанфаронству, наносил ей нравственные раны… Чтоб блеснуть ее красотой перед товарищами, я таскал ее по Марцинкевичам, «Эльдорадо» и делал ее мишенью пошлого любопытства! Кто знает, может быть, я подвел ее под петлю…

— Чем же? — спросил я.

— А тем! Посудите сами. Кем, как не каким-нибудь любовником, могла она быть убита? Любовника у ней никакого не было — это мне известно, но кто поручится, что у нее не было тайного вздыхателя, про которого она и не знала и который стал ее убийцей? Вот какая мысль терзает, убивает меня!

Пока Гарницкий высказывал мне свою горесть и этот монолог, я раздумывал, как мне поступить с ним: арестовать ли его или оставить свободным? Решиться на первое — было тяжело: показания Гарницкого казались искренними. Жалко было его молодости и его семейства, матери. Оставить на свободе? А если он убийца? У меня самого рождалось предположение, что Пыльнева убита любовником. То же думает и он. Не уловка ли это? Проклятый ремень тоже вертелся у меня в голове. Он говорит, что отдал его лакею. Может быть, он не ожидал моего вопроса о нем? Значит, отпустив его, я вместе с тем дам и возможность условиться со своим человеком. Не поймается ли он на эту удочку? Да еще меня пугала мысль, что Гарницкий в своем эксцентричном состоянии может решиться и на сумасбродство, вроде, например, самоубийства.

— Вы извините, — сказал я ему громко, — за мои подозрения, но они, так сказать, входят в обязанность моей специальности. Чем более я буду находить подозреваемых и менее поддаваться нервным влечениям, тем буду беспристрастнее, тем скорее найду виновного. Не настолько важно отыскать убийцу и подвергнуть его наказанию, хотя и заслуженному, насколько — снять подозрение с невинного.

— Как же вы думаете поступить со мной? — спросил он.

— На самое короткое время я арестую вас.

— Делайте что хотите! Мне все равно! — сказал Гарницкий с энергическим жестом руки.

Наконец, за Гарницким последовал допрос Пыльнева. Он вошел в мою камеру с злобным выражением лица и гордо кивнул мне головой, вместо поклона. Пыльневу было лет тридцать. Это был красивый брюнет армянского типа, немного горбоносый, с выразительными черными глазами, небольшим лбом, курчавый и с полными красными губами, прикрытыми великолепными длинными, спускавшимися на грудь, усами. Одет он был в партикулярное платье, на фасон своего прежнего мундира, — в черную суконную венгерку с кистями и панталоны на штрипках военного покроя, хотя и без канта.

— Позвольте мне узнать, — обратился он ко мне, — по какому случаю я, как государственный преступник, схвачен и доставлен к вам?

— А вам положительно неизвестно, по какому случаю вы сюда прибыли? — спросил я его в свою очередь.

— Я думаю… Иначе я бы вас не спрашивал.

— Вы узнаете, — отвечал я, — из тех вопросов, которые я буду иметь честь вам предложить… Вы находились в Петербурге с восемнадцатого по двадцать первое ноября?

— Да. Я приехал сюда по своим частным денежным делам, в чем могу представить удостоверение.

— В это время вы не имели свидания с родственниками вашей жены?

— Нет.

— А со своею супругою?

— Почти нет. Я только видел ее. Разве с ней случилось что-нибудь?

— Да. Но вы потрудитесь обстоятельно рассказать мне: с какой целью вы видели вашу жену, когда и при каких обстоятельствах? Все это необходимо для вашего освобождения.

— С женою своею, — начал показание Пыльнев, — я, как, может быть, и вам известно, около двух лет не живу. Отправляясь по денежным надобностям в Петербург, я смутно желал ее видеть, но решимости на это у меня не было; мне хотелось проверить доходившие до меня слухи о ее жизни. По прибытии в Петербург желание это усилилось. Но восемнадцатого числа я был почти целый день занят, девятнадцатого утром — тоже, а вечером — я с трудом удержал себя от поиска жены. Я расстался с нею без ненависти. Двадцатого я крепился целое утро, но в пять часов я уже не мог совладать с собою и поехал в адресный стол узнать ее место жительства. Получив справку, я находился в раздумье: ехать ли мне к ней или отправиться в «Эльдорадо», чтоб там повстречаться с нею, так как я слышал от своих знакомых, что она посещает это место. Но как идти туда было еще рано, то я и зашел сначала в первый попавшийся магазин купить что-нибудь, потом в гостиницу, где просидел до десяти часов, а оттуда в «Эльдорадо».

— Что же именно вы купили в магазине и где теперь эти вещи?

— Кошелек и ремень. Первый у меня по настоящее время, последний — я потерял тотчас же…

— А где, не помните? — спросил я, записывая его показание.

— Не помню… Должно быть, в санках извозчика. Ремень был у меня в заднем кармане венгерки. В «Эльдорадо» я оставался до двенадцати часов, все поджидая жены. Пил там пиво и наводил справки: часто ли бывает здесь студент Гарницкий, не сопровождает ли его такая-то дама — я описал приметы жены, — а также как она себя держит? На это я получил ответ, что Гарницкий действительно бывает в «Эльдорадо» с моею женою, но не часто, и держит она себя хорошо, исключая отношений ее к Гарницкому. Это мне передавал, по указанию управляющего заведением, один студент, знакомый Гарницкого. Не дождавшись жены в «Эльдорадо», я, под влиянием выпитого вина, поехал к ней. К удивлению моему, когда я отыскал ее квартиру, она оказалась затворенною, но не запертою на ключ; в передней царила темнота, а в другой комнате горела спущенная лампа. Жена моя спала на кровати крепким сном. Я постоял около нее несколько минут, но разбудить ее не решился, опасаясь ее испуга и крика. После этого я вышел, затворив за собою дверь, и отправился домой, а утром, двадцать первого ноября, уехал из Петербурга с почтовым поездом.